Москва и Россия в эпоху Петра I

стрелецкого приказа Шакловитым, вместе с Резановым, Гладкими, Петровым и Чермным ездили в Преображенское на страшный подвиг, разрушенный верностью двух стрельцов, Феоктистова и Мельникова, которые уведомили князя Бориса Голицына о преступном умысле. Розыскное дело было уже прочитано, сомнений не оставалось, казнь была неизбежна. Приехал из Москвы генерал Гордон, и Лихончиха бросилась ему в ноги.

– Я буду сказать, – отвечал генерал, – Тихону Никитичу, а его величеству не смею; не мое дело. Я жалею тебя, но помочь не могу. Пойди в гостиницу, вот тебе один рубль, там ожидай, я буду за тобой прислать, если Тихон Никитич будет позволять с ним видеться.

– Благодетель ты мой, ангел ты мой, дай Бог тебе, дай Бог всякого счастья, благополучия! Дай Бог тебе… не иметь детей! – в слезах вопила Лихончиха.

Гордон был уже далеко. Авдотья Петровна все еще его благословляла, целуя рубль и обещая положить его на руку чудотворца, если поможет преклонить сердце царево на милость.

3

К вечеру много людей собралось у монастырской гостиницы – всегда тихого пристанища смиренных молельщиков, а теперь шумного веча бесчисленных толков, надежд, сказок и предсказаний. Вече шумело на площадке перед гостиницей, потому что в комнатах жили придворные. Авдотья Петровна грела старые кости на заходящем солнышке; то молилась, то глядела на дорогу к монастырским воротам. Люди скоро заметили старушку и душевную ее тоску и, больше из любопытства, нежели из сострадания, спросили:

– Кого ты поджидаешь, матушка?

– Немецкого боярина. Обещал прислать за мной.

– Мало ему и без тебя дела! Да и за тобой-то посылать ему какая нужда? Нынче в монастырь и стариц не пускают, а уж такую старуху…

Люди смеялись.

– Без дела и бояр не пускают, а за делом и нищего к государю пропустят.

– За делом?.. За каким делом?

Лихончиха сказала, и люди разбежались.

Старуха качала им вслед седою головой, но в то же время увидела Гордона, с трудом встала и молча, с невыразимым страхом ожидала генерала. В смущенном сердце думала она: «Что, если не за тобой, Авдотья?»

– Ну! – сказал генерал. – Тихон Никитич никакую надежду не имеет…

Старуха упала на колени и, воздев руки к небу, дослушала речь Гордона:

– …А мы будем делать так. Завтра перед обедней приходи к собору и жди на крыльце государя. Я прикажу пустить тебя пройти… Проси государя иметь милость.

И старуха без слов повалилась наземь. Гордон ушел от благодарности. Но вскоре явился немецкий солдат, отвел Авдотью Петровну в сторожевую избу на посаде, усадил на скамью, накормил, чем Бог послал; и старушка, утомленная продолжительной дорогой и душевною бурею, уснула в первый раз после трехдневной бессонницы.

4

Колокола гудели. Благочестивые со всех сторон стремились к разным вратам монастыря, но неумолимые немцы отсылали их в церкви на посадах. Немногие, пользуясь или знакомством, или покровительством сильных, успели пройти в монастырь. Но и от этих немногих было тесно и душно не только в соборном храме, но и вдоль по всей площадке от дворца до собора.

Москва

Ожидали государя. Архимандрит Сильверст в полном облачении приготовился встретить юного царя. Народ жаждал увидеть обожаемую надежду великих дел. Тогда еще не видно было ни одного облачка, которое бы обещало страшную и благодетельную бурю, которая потрясла и освежила дряхлую Россию. Не ведали, какими путями вознесется Петр на престол величия, но верили, что юноша-царь есть предназначенный строитель России. Верили, не условясь, верили, глядя на красоту государя, на орлиные очи, на разум редкий, на волю железной твердости… Безмолвно, с обнаженными головами ожидали люди. Вдруг в толпе раздалось: «К самому государю». Толпа невольно раздвинулась, и Авдотья Петровна остановилась у паперти.

– Отойди, старушка, тут стоять не приходится, – сказал послушник.

Лихончиха не повиновалась.

– Пошла прочь, баба! – закричал потешный и замахнулся тростью.

– Убей, убей! – отвечала она. – Видит Бог, спасибо скажу. Только тебе же, радость ты моя, хоронить меня придется.

– Ну, ступай с Богом! – промолвил потешный, смягчая голос.

– Имейте милость оставить ее! – сказал Гордон, подходя к потешному. – Она вам и никому не делает никакое беспокойство.

Раздался трезвон, толпа заволновалась. Петр Алексеевич без шапки шел скорыми шагами один-одинешенек, кланяясь приветливо на обе стороны. Архимандрит Сильверст с духовенством и боярами появился на паперти и, воздев руки, хотел начать приветственную речь… Вдруг из толпы поднялась дряхлая высокая женщина. Слезы в два ручья лились по лицу, изрытому морщинами; губы, посинев, дрожали. Протянув руки к государю, она величественно, тихо сделала три шага вперед и рухнула к ногам Петра без слов, без стона.

Государь отступил. На лице его было написано недоумение. Он оглянулся: возле никого не было.

– Что тебе надо, бабушка? – спросил он, собственными царскими руками поднимая несчастную.

Один Гордон, сбежав с паперти, осмелился помочь государю.

– Помилуй!.. – могла только простонать Лихончиха и снова повалилась к ногам государя.

Странно! Государь стоял неподвижно, не стараясь освободиться от докучливой старухи, с совершенным спокойствием и, спустя несколько мгновений, спросил ласково:

– Ну что, бабушка, горе маленько отлегло, как поплакала? Говори же теперь, что надо?

– Помилуй детей моих, солнышко наше государь православный, ненаглядный ты наш! Не оставь старухи сиротой беспомощной! Помилуй детей моих!

– Да кто твои дети?

– Лихонцы, батюшка государь.

Царь нахмурился. По лицу пробежало судорожное движение. Он отступил и, сказав отрывисто: «Не властен, не властен!», пошел вперед.

Речь архимандрита была очень коротка, и государь с духовенством и боярами вступил в храм.

– Царю небесный! – кричала старуха, не вставая с колен во время речи Сильвестровой и обратив глаза и руки к собору. – Царю небесный! Ущедри сердце царя нашего милостью, да помилует детей моих, яко Ты миловал врагов Своих!

В это время подходила к собору государыня-родительница Татьяна Михайловна, Марья и Марфа Алексеевны и некоторые сановники. Нельзя было идти дальше. Старуха на тесной мощеной дорожке, по которой только и можно было пройти свободно, продолжала громко молиться. Вдохновенная горем, она походила на юродивую; народ со страхом глядел на нее. Глубокая печаль и сумасшествие – соседи; и часто, не лишаясь рассудка, человек в глубокой печали говорит несвязно.

Старушка уселась на мощеной дорожке, глаза осушило сердечное пламя. Она поглядела на толпу и улыбнулась… Улыбнулась, и все отворотились. Стало страшно.

– Пошли молиться! – сказала Лихончиха, обратясь к толпе. – Чего зеваете? Пошли молиться, а не то и вам придется на старости сидеть на голой плите и плакаться за детей ваших! И я ли не молилась?.. Сергий Радонежский, чудотворец и заступник наш! – возвысив голос, кричала старуха. – Поведай государю, как я каждый раз, что подаст мне Бог сына, приходила пешком из Москвы к честным мощам твоим, и каждый раз от достатка все, что можно было, все несла к тебе! И о чем я молилась, ты знаешь, чудотворец!.. Скажи государю.

В это время немецкая стража подошла к несчастной оттащить ее с дорожки.

– Не тронь, немец! Спроси у меня,