Царь и Меншиков представлялись нераздельными инициаторами ненавистных новшеств. «Все то делает и мутит Алексашка Меншиков», «царь и Меншиков мир съели», – роптали приверженцы старых порядков. Враги Меншикова постоянно делали злостные намеки по поводу предосудительных и даже чрезъестественных способов, которыми временщик «выслужился и чести добился». Много говорили о связях Петра с женскими членами семьи Меншикова. «Светлейший князь чем пожаловал, если не тем, что великий государь живет блудно с женою его и сестрами», – говорили одни. «С меншиковыми дочерьми снялся», – изощрялись уже прямо в нелепых инсинуациях другие. Выискивались еще более безнравственные основания любви царя к Меншикову. Нецензурное и очень меткое прозвище, данное временщику дворцовым поваром Чуркиным, уже весьма прозрачно определяло характер отношения царя и разбитного Алексашки. Более суровые обвинители без всякого юмора резали напрямик, что царь «живет с Алексашкою Меншиковым блудно, для того его и жалует». В представлениях современников у Меншикова разврат соединялся с волшебством и еретичеством. «Все те ереси от еретика Александра Меншикова», «за ним беси ходят и его берегут», – говорили одни. «Коренщик и еретик», – прибавляли новый эпитет другие. А были и такие, что договаривались до утверждения, что «перед останошным концом будет Антихрист, а таперь Антихрист – Меншиков».
Злословие не щадило наравне со Стрешневым и другого распорядителя судьбами служилого сословия – начальника Поместного приказа, столпа петровской бюрократии думного дьяка Автамона Ивановича Иванова, который, по утверждению иных, «понесся от того, что государь жену его блудит». Это последнее обстоятельство интересно в том отношении, что может дать новый ключ для объяснения легендарного бесчеловечия знаменитой Салтычихи, дочери Николая Автамоновича Иванова, которая уродилась в одного из своих возможных и одинаковых дедушек с признаками уже явного психоза, как это часто бывает в нисходящих поколениях.
Но самой импозантной для москвичей личностью на верхах власти был Плешпурхский король, князь-кесарь князь Федор Юрьевич Ромодановский. Довольствуясь скромным дореформенным титулом ближнего стольника и получив от царя лишь шутовской иноземный титул Min konih, князь Ромодановский стоял всего ближе к москвичам. Доверенный приказчик царя по всем отраслям управления и хозяйства, он ведал, как говорится, «и милицию, и полицию, и юстицию». В Преображенском приказе он ведал, наравне с дворцовыми селами, Новодевичьим монастырем, сокольими помытчиками и табачной торговлей. Он возглавлял политический розыск и наблюдал за внешним благочинием столицы, вследствие чего держал в своих ежовых рукавицах судьбу каждого жителя Старой Москвы.
Ревностно оберегая новый порядок, князь Ромодановский в душе склонялся к старине. Он брил бороду, но, как видно на его портрете, «не вздевал накладных волос», и костюм его не шел далее «манеру польского», как это требовала политесс времени царевны Софьи. По современному иностранному свидетельству, князю Ромодановскому было неприятно смотреть на людей, одетых в иноземное платье, и он называл безумцами презирающих родное платье. Хлебосольный по-старинному, сам «пьяный во все дни», он так умел «питьем и ествою издоволить» гостей, что иные из них спали там, где пировали. Очевидно, под столами и лавками. Ввиду его симпатий к старому порядку сторонники царевича Алексея смотрели на него, как на своего человека. Но в то же время его деятельность по охране нового порядка делала его всеобщим пугалом, мишенью всяких «ругательств и лаи».
Получивший от Милюкова прозвище петровского Аракчеева, князь Ромодановский более походил на Малюту Скуратова – верного пса, грызущего царских изменников. Будучи «по партикулярному характеру своему» и сам по себе «превеликим нежелателем добра никому», князь Ромодановский признавал, что он «всегда в кровях омывается». Преображенский террор поражает мелочностью своих мотивов, и князь Ромодановский постоянно «оцеживал комара», боясь или делая вид, что боится проглотить верблюда. В сущности, в Преображенском приказе толкли все время в ступе, только не воду, а кровь. Преображенскому князю было необходимо для угождения царю развить наиболее широко деятельность Преображенского приказа, показать себя незаменимым охранителем здоровья и державы Петра, доставить как можно более «недобрых людей» для заселения Азова и в жертву присланной из-за границы какой-то патентованной мамуре, заменившей при казнях старый русский топор.
Борис Алексеевич Голицын (1651 (1654?)-1714)
Федор Юрьевич Ромодановский (около 1640-1717)
Франц Яковлевич Лефорт (1655 (1656?)-1699)
Александр Данилович Меншиков (1673-1729)
Заданный тон привел к самым благоприятным результатам, и наблюдательный современник сообщает, что с 1696–1697 годов, когда взошла преображенская звезда князя-кесаря, «начались от людей боярских и от других многих доводы, и многие стали сказывать за собою государево слово», то есть лить воду на преображенскую мельницу князя Ромодановского. Но надо признать, что многие доносили не по злобе, но лишь потому, что «не извещать не смели», «такого великого дела держать за собою не смели», боялись, «чтобы им в бедстве не быть, если те слова пронесутся мимо их». Пришедший в Москву покормиться костромской крестьянин Андреев где-то на Мясницкой, неведомо у чьего двора, неведомо от каких боярских людей слышал непристойные слова. Он мог бы спокойно забыть об этом, и никто его во веки веков не изобличил бы в недонесении, но боязнь «держать за собою великое государево дело» заставила его идти к Троицким воротам, там кричать караул и подвергнуть себя страшной преображенской волоките.
Сама обстановка Преображенского приказа, одно уж лицезрение такой монстры, какой казался современникам «злой тиран и пьяный во вся дни» князь Федор Юрьевич, подавляли всякого, попадавшего перед этот грозный лифострон. «Про убийство великого государя говорил ли, того всего не упомню, – показывал старец Нифонт, – потому что, будучи перед тобою, князем Федором Юрьевичем, исторопел». Как было не исторопеть тут убогому иноку, когда человек военный, вроде капитана Андрея Новокрещенова, перед лицом грозного князя путался в показаниях, «испужався, второпях не опамятовався».
Когда изветчик сговаривал с подследственного государево слово и дело, то есть брал назад свой первоначальный извет, у следователей возникало сомнение, не сделал ли он это «с подкупу или по засылке». Есть основание признать, что «подкуп и засылка» могли влиять если не на изветчика, то, во всяком случае, на руководителей розыска. Среди толпы окружавших Петра мздоимцев и казнокрадов преображенский князь, «его величеству верный, как никто иной», по отзыву мало благосклонного к нему современника, едва ли кривил душою ради, как тогда говорили, «несытого лакомства». «Ей-ей, государь многое творит по пристрастию», – писал царю прибыльщик Курбатов. Да и самому Петру иногда приходило на мысль, что князь Ромодановский «хочет воровство замять». «Князь Федор Юрьевич, – говорит тот же Курбатов, – неправды сделать не похочет, но чрез доношения и заступы учинят желатели по своей
