— Мужчины тщеславны, — объявила тётка.
На этом разговор прервался.
После обеда Стэк по телефону сообщил ей о возвращении своего хозяина, но интуиция подсказала Динни, что ей не следует искать встречи с Уилфридом.
Она провела беспокойную ночь и с утренним поездом вернулась в Кондафорд. Было воскресенье, и все ушли к обедне. Как поразительно далека она теперь от семьи! У Кондафорда тот же вид и тот же запах, живут в нём те же люди, занимаясь теми же делами, что и раньше, и однако всё стало иным! Даже шотландский терьер и спаниели обнюхивают её с таким выражением, словно сомневаются, своя ли она.
"А может быть, я уже чужая? — спросила себя Динни. — "Не слышит человек благоуханья, когда он сердцем далеко".
Первой вернулась Джин, так как леди Черрел осталась у причастия, генерал подсчитывал кружечный сбор, а Хьюберт отправился осмотреть деревенское поле для крикета. Она застала Динни сидящей около старых солнечных часов перед клумбой дельфиниумов. Расцеловавшись с золовкой, Джин с минуту постояла, глядя на неё, потом посоветовала:
— Выпей чего-нибудь, дорогая, иначе ты совсем обессилеешь.
— Мне нужен только завтрак, — ответила Динни.
— Мне тоже. Раньше я думала, что проповеди моего отца даже после моей цензуры — настоящая пытка, но у вас здесь пастор ещё почище.
— Да, его всегда нужно останавливать.
Джин снова сделала паузу, и глаза её впились в лицо Динни.
— Динни, я целиком на твоей стороне. Выходи за него немедленно и уезжай.
Динни усмехнулась.
— В брак вступают двое, а не один.
— Статейка в сегодняшней газете насчёт драки в Ройстоне — правда?
— Вероятно, нет.
— Я хочу сказать — драка была?
— Да.
— Из-за чего они подрались?
— Из-за меня. Я единственная женщина во всей этой истории.
— Ты очень изменилась, Динни.
— Да, я перестала быть милой и бескорыстной.
— Ну, вот что! — объявила Джин. — Если тебе доставляет удовольствие играть роль страждущей от любви девицы, я мешать не стану.
Динни успела поймать её за юбку. Джин опустилась на колени и обняла её:
— Ты держалась молодцом по отношению ко мне, когда я была против вашего брака.
Динни рассмеялась.
— Что говорят теперь отец и Хьюберт?
— Твой отец молчит и ходит мрачный. А Хьюберт ворчит: "Надо что-то предпринять" или "Это переходит всякие границы".
— Мне ни до чего нет дела, — внезапно призналась Динни. — Все уже в прошлом.
— Ты хочешь сказать, что не знаешь, как он поступит? Но он должен поступить так, как захочешь ты.
Динни снова рассмеялась.
— Боишься, что он может сбежать и бросить тебя? — спросила Джин с изумительной проницательностью и присела на корточки, чтобы видеть лицо Динни. — Да, он может. Знаешь, я ведь была у него.
— Неужели?
— Да, он меня совершенно подавил. Я не сумела слова сказать. Он очень обаятелен, Динни.
— Тебя послал Хьюберт?
— Нет, я поехала сама. Я хотела объяснить ему, что о нём подумают, если он женится на тебе, но не смогла. Я предполагала, что он тебе рассказывал. Видимо, он решил, что это огорчит тебя.
— Не знаю, — ответила Динни. Она действительно не знала. В эту минуту ей казалось, что она вообще ничего не знает.
Джин молча и яростно обрывала ранний одуванчик.
— На твоём месте я соблазнила, бы его, — наконец сказала она. — Если бы ты хоть раз принадлежала ему, он не бросил бы тебя.
Динни поднялась:
— Обойдём сад, посмотрим, что расцвело.
XXVI
Поскольку сама Динни ни словом не обмолвилась о деле, занимавшем всех, никто из её родных также не сказал о нём ни слова, за что девушка была им искренне признательна. Следующие три дня стоили ей постоянного напряжения, — она старалась скрыть, что несчастна. Ни известий от Стэка, ни писем от Уилфрида; если бы что-нибудь случилось, он, конечно, дал бы ей знать. На четвёртый день, чувствуя, что она больше не вынесет этой неизвестности, Динни позвонила Флёр и осведомилась, нельзя ли ей приехать к ним.
Лица её родителей, когда она объявила им, что должна уехать, растрогали девушку, как трогают нас морды и хвосты собак, которых приходится покинуть. Насколько всё-таки сильнее действует на человека молчаливое горе, чем нытье!
В поезде девушкой овладела паника. Неужели её обманула интуиция, советовавшая ей выждать, пока Уилфрид не сделает первый шаг? Может быть, ей следовало сразу же кинуться к нему? Поэтому, приехав в Лондон, она бросила шофёру:
— Корк-стрит.
Но Уилфрида не оказалось дома, и Стэк не знал, когда он вернётся. Поведение слуги тоже показалось девушке странным. Похоже было, что он занял выжидательную позицию и не собирается её менять. Здоров ли мистер Дезерт? Да. А как собака? С собакой всё в порядке. Динни уехала в совершенном отчаянии. На Саут-сквер дома тоже никого не оказалось. Весь мир словно сговорился дать ей почувствовать, как она одинока. Она позабыла про Уимблдон, выставку лошадей и прочие события, приходившиеся на данное время года. Все эти проявления интереса к жизни настолько противоречили теперешнему состоянию духа девушки, что она просто не понимала, как могут люди заниматься подобными делами.
У себя в комнате она села за письмо к Уилфриду. Больше нет никаких оснований молчать, — Стэк все равно скажет, что она заходила.
Динни написала:
"Саут-сквер, Вестминстер.
С самой субботы я мучилась сомнениями — писать тебе или ждать, пока ты напишешь. Милый, у меня и в мыслях не было вмешиваться в твои дела. Я просто ехала к мистеру Масхему, намереваясь сказать ему, что во всём виновата я одна, что это я заставила тебя "перейти границы", как он имел глупость выразиться. Я никак не предполагала, что ты можешь там оказаться. В сущности, я даже не слишком надеялась застать его. Пожалуйста, позволь повидаться с тобой.
Твоя несчастная
Динни".
Девушка сама опустила письмо в ящик. На обратном пути она встретила
Кита, который возвращался домой в сопровождении гувернантки, собаки и двух младших детей тёти Эдисон. Они казались совершенно счастливыми; Динни стало стыдно не казаться такой же, и она отправилась вместе с ними пить чай в классную комнату Кита. Чаепитие ещё не закончилось, когда вернулся Майкл. Динни, редко видевшая его в обществе сынишки, была очарована непринуждённостью их взаимоотношений. Глядя на них, трудно было сказать, кто старше, хотя некоторая разница в росте и отказ от второй порции клубничного варенья говорили в пользу Майкла. Час, проведённый с детьми, был для Динни самым счастливым за пять дней, прошедших с тех пор, как она рассталась с Уилфридом. Затем она отправилась вместе с Майклом к нему в кабинет.
— Что-то случилось, Динни? Перед ней лучший друг Уилфрида, человек, которому легче всего излить душу, а у неё нет слов! И вдруг, опустившись в кресло Майкла, подперев голову руками и глядя не на него, а в пространство, словно присматриваясь к своему будущему, Динни заговорила. Майкл устроился на подоконнике; лицо его попеременно принимало то горестное, то чудаковатое
