Динни промолчала.
— Сколько тебе сейчас лет, дорогая? Двадцать семь?
— Скоро двадцать восемь.
— Ты всё ещё на пороге. Разговор по душам, кажется, не приносит тебе облегчения?
— Вам пора знать, дядя, что разговоры по душам — не в обычаях нашей семьи.
— Верно, Динни! Чем нам тяжелей, тем мы молчаливей. Но не нужно слишком замыкаться в своём горе.
— Теперь я понимаю женщин, которые уходят в монастырь или отдаются благотворительности, — неожиданно призналась Динни. — Раньше я объясняла это отсутствием чувства юмора.
— Это может также объясняться отсутствием мужества или его избытком и фанатическим характером.
— Или погубленной молодостью.
Эдриен взглянул на племянницу:
— Твоя ещё не погублена, Динни, — надломлена, но не погублена.
— Будем надеяться, дядя. Но ей пора бы уже оправиться.
— Ты стала лучше выглядеть.
— Да, теперь даже тётя Эмили сказала бы, что я достаточно ем. Но заниматься своей персоной ужасно скучно.
— Согласен. Однако…
— Не зашивайте рану иглой, милый дядя, — она со временем затянется изнутри.
Эдриен улыбнулся:
— Я как раз подумал о детях.
— Мы пока ещё не умеем делать их синтетическим путём. Я чувствую себя прекрасно и счастлива, что всё сложилось именно так, как сейчас. Я рассказывала вам, что старая Бетти умерла?
— Добрая душа! Когда я был маленьким, она частенько совала мне карамельку.
— Она была настоящий человек, неровня нам. Мы слишком много читаем, дядя.
— Безусловно. Нужно больше ходить, а читать меньше. Давай позавтракаем.
Возвращаясь в Англию, они на трое суток задержались в Париже, где остановились в маленьком отеле над рестораном, недалеко от вокзала Сен-Лазар. Камины там топили дровами, постели были удобные.
— Только французы понимают толк в настоящей постели, — заметил
Эдриен.
Кухня в ресторане была рассчитана на завсегдатаев скачек и вообще любителей хорошо поесть. Официанты в передниках выглядели, по выражению Эдриена, как монахи, которых заставили трудиться: они разливали вино и заправляли салаты так, словно совершали обряд. Динни и её дядя были единственными иностранцами в отеле и почти единственными в Париже.
— Замечательный город, Динни! Если не считать Эйфелевой башни и такси, сменивших фиакры, я не замечаю здесь при дневном свете никаких существенных перемен по сравнению с восемьдесят восьмым годом, когда твой дед был послом в Копенгагене «и я впервые приехал сюда. В воздухе тот же запах кофе и дров; у людей те же широкие спины и красные пуговицы; на улицах те же столики перед теми же кафе, те же афиши, те же смешные лотки букинистов, то же бешеное движение; повсюду тот же французский серый цвет, — даже небо серое, — и та же несокрушимая уверенность в том, что жить можно только в Париже. Париж — законодатель мод и в то же время самый консервативный город в мире. Известно, что этот неизменный город избрала ареной своей деятельности вся передовая литературная братия, которая считает, что мир начался самое раннее в тысяча девятьсот четырнадцатом году, выбрасывает на свалку все созданное до войны, презирает все долговечное и в большинстве своём состоит из евреев, ирландцев и поляков. То же относится к художникам, музыкантам и всем вообще экстремистам. Они съезжаются сюда, болтают и растрачивают жизнь на всякие эксперименты, а добрый старый Париж посмеивается и живёт сам по себе, как всегда занятый практическими делами, чревоугодием и своим собственным прошлым. Анархия в Париже — всё равно что пена на пиве.
Динни сжала локоть Эдриена:
— Поездка пошла мне на пользу, дядя. Должна признаться: я впервые за последние годы чувствую себя такой жизнерадостной.
— Ага! Я же говорил: Париж возбуждает чувства. Зайдём внутрь кафе сидеть на улице слишком холодно. Что будешь пить — чай или абсент?
— Абсент.
— Он тебе не понравится.
— Ладно, тогда чай с лимоном,
Дожидаясь чая в неторопливой сумятице «Кафе де ла Пе», Динни смотрела на бородатое худое лицо дяди и видела, что он чувствует себя «в своей тарелке»: выражение заинтересованности и довольства, появившееся у него здесь, делало Эдриена неотличимым от парижан.
Но можно ли одновременно проявлять интерес к жизни и пренебрегать собой? Динни осмотрелась. Её соседи не были ни примечательны, ни типичны, но все поголовно казались людьми, которые делают то, что им нравится, а не стремятся к какой-то цели.
— Они поглощены данной минутой, верно? — неожиданно спросил Эдриен.
— Да, я думала именно об этом.
— Французы владеют искусством жить. Мы, англичане, либо надеемся на будущее, либо скорбим о прошлом, упуская драгоценное настоящее.
— Почему они так отличны от нас?
— У них меньше северной крови, больше вина и масла, головы круглее наших, тела коренастее, а глаза преимущественно карие.
— Ну, этого всё равно не изменишь.
— Французы в основе своей — люди золотой середины. У них в высшей степени развито чувство равновесия. Их интеллект и чувства умеряют и дополняют друг друга.
— Зато французы легко толстеют, дядя.
— Да, но равномерно: у них ничто не выходит из нормы, и они отлично сохраняются. Я, конечно, предпочитаю быть англичанином, но, не будь я им, я хотел бы родиться французом.
— А разве не стоит стремиться к чему-то лучшему, нежели то, чем уже обладаешь?
— А ты замечала, Динни, что там, где мы говорим: «Ведите себя хорошо», — они говорят: «Soyez sage»[126]. В этом есть глубокий смысл. Я не раз слышал, как французы объясняли нашу замкнутость пуританскими традициями. Но это значит — ошибочно принимать следствие за причину, кажимость за сущность. Допускаю, что в нас живёт тоска по земле обетованной, но пуританство было только таким же элементом этой тоски, как наша страсть к путешествиям и колонизаторские способности, протестантизм, скандинавская кровь, море и климат. Ни один из этих элементов не способствует овладению искусством жить. Посмотри на наш индустриализм, на наших старых дев, оригиналов, филантропов, поэзию! Мы выходим из нормы во всех отношениях. У нас, правда, есть несколько в высшей степени уравнительных институтов — закрытые школы, крикет во всех его формах, но в целом мы народ крайностей. Для среднего британца всегда характерна исключительность, и он втайне гордится ею, хотя панически боится её обнаружить. Где ещё на земле найдёшь народ с более разнообразным строением скелета и большими странностями, чем англичане? Мы изо всех сил стараемся быть средними людьми, но, видит бог, вечно выходим из нормы.
— Вы изрекаете откровения, дядя.
— А ты оглянись вокруг, когда приедем домой.
— Оглянусь, — обещала Динни.
На другой день они успешно перебрались через
