Впрочем, когда наш поэт заметил, что шум несколько утих, он придумал хитрость, которая могла бы спасти положение.
— Сударь, — обратился он к своему соседу, добродушному толстяку, лицо которого выражало терпение, — а не начать ли сначала?
— Что начать? — спросил сосед.
— Да мистерию, — ответил Гренгуар.
— Как вам будет угодно, — согласился сосед.
Этого полуодобрения оказалось достаточно для Гренгуара, и он, взяв на себя дальнейшие заботы, замешавшись поглубже в толпу, изо всех сил принялся кричать: «Начинайте сначала мистерию, начинайте сначала!»
— Черт возьми, — сказал Жоаннес де Молендино, — что это они там распевают в конце залы? (Гренгуар шумел и орал за четверых.) Послушайте, друзья, разве мистерия не окончилась? Они хотят начать ее сначала! Это несправедливо!
— Несправедливо! Несправедливо! — завопили школяры. — Долой мистерию! Долой!
Но Гренгуар, надрываясь, кричал еще сильнее: «Начинайте! Начинайте!»
Наконец эти крики привлекли внимание кардинала.
— Господин старший судья, — обратился он к стоявшему в нескольких шагах от него высокому человеку в черном, — чего эти бездельники подняли такой вой, словно бесы перед заутреней?
Дворцовый судья был чем-то вроде чиновника-амфибии, какой-то разновидностью летучей мыши в судейском сословии; он одновременно был похож на крысу и на птицу, на судью и на солдата.
Он приблизился к его преосвященству и, хотя сильно боялся вызвать его неудовольствие, все же, заикаясь, объяснил причину непристойного поведения толпы: полдень пожаловал до прибытия его высокопреосвященства, и актеры были вынуждены начать представление, не дождавшись его высокопреосвященства.
Кардинал расхохотался.
— Клянусь честью, — воскликнул он, — ректору Университета следовало поступить точно так же! Как вы полагаете, мэтр Гильом Рим?
— Монсеньор, — ответил Гильом Рим, — удовольствуемся тем, что нас избавили от половины представления. Мы во всяком случае в выигрыше.
— Дозволит ли ваше высокопреосвященство этим бездельникам продолжать свою комедию? — спросил судья.
— Продолжайте, продолжайте, — ответил кардинал, — мне все равно. Я тем временем почитаю требник.
Судья подошел к краю помоста и, водворив движением руки тишину, провозгласил:
— Горожане, селяне и парижане, желая удовлетворить как тех, кто требует, чтобы представление начали с самого начала, так и тех, кто требует, чтобы его прекратили, его высокопреосвященство приказывает продолжать.
Обе стороны принуждены были покориться. Но и автор и зрители еще долго хранили в душе обиду на кардинала.
Итак, персонажи на сцене вновь принялись за свои разглагольствования, и Гренгуар стал уповать, что хоть конец его произведения будет выслушан. Но и эта надежда не замедлила обмануть его, как и другие его мечты. В аудитории действительно установилась более или менее сносная тишина, но Гренгуар не заметил, что в ту минуту, когда кардинал приказал продолжать представление, места на возвышении были далеко еще не все заняты и что вслед за фламандскими гостями появились другие участники торжественной процессии, чьи имена и звания, возвещаемые монотонным голосом привратника, врезались в его диалог, внося изрядную путаницу. И в самом деле, вообразите себе, что во время представления визгливый голос привратника вставляет между двумя стихами, а нередко и между двумя полустишиями, такие отступления:
— Мэтр Жак Шармолю, королевский прокурор в духовном суде!
— Жеан де Гарле, дворянин, исполняющий должность начальника ночной стражи города Парижа!
— Мессир Галио де Женуалак, рыцарь, сеньор де Брюсак, начальник королевской артиллерии!
— Мэтр Дре-Рагье, инспектор королевских лесов, вод и французских земель Шампани и Бри!
— Мессир Луи де Гравиль, рыцарь, советник и камергер короля, адмирал Франции, хранитель Венсенского леса!
— Мэтр Дени де Мерсье, смотритель убежища для слепых в Париже!
Это становилось нестерпимым.
Столь странный аккомпанемент, мешавший следить за ходом действия, тем сильнее возмущал Гренгуара, что интерес зрителей к пьесе должен был, как ему казалось, все возрастать; его произведению недоставало лишь одного — внимания слушателей. И действительно, трудно вообразить себе более замысловатое и драматическое сплетение. В то время, когда четыре героя пролога скорбели о своем столь затруднительном положении, вдруг перед ними предстала сама Венера, vera incessu patuit dea[54], одетая в прелестную тунику, на которой был вышит корабль — герб города Парижа. Она явилась требовать дофина, обещанного прекраснейшей женщине в мире. Юпитер, громы которого грохочут в одевальной, поддерживает требование богини, и она уже готова увести дофина за собой, то есть попросту выйти за него замуж, как вдруг юная девушка в белом шелковом платье с маргариткой в руке (прозрачный намек на Маргариту Фландрскую) явилась оспаривать победу Венеры. Внезапная перемена и осложнение. После долгих пререканий Венера, Маргарита и прочие решают обратиться к суду Пречистой Девы. В пьесе была еще одна прекрасная роль — Дона Педро, короля Месопотамии, но благодаря бесчисленным перерывам весьма трудно было уразуметь, на что он там был нужен. Все эти действующие лица взбирались на сцену по приставной лестнице.
Но все было напрасно, ни одна из красот пьесы никем не была понята и оценена. Казалось, с той минуты, как прибыл кардинал, какая-то невидимая волшебная нить внезапно притянула все взоры от мраморного стола к возвышению, от южного конца залы к западному. Ничто не могло разрушить чары, овладевшие аудиторией. Все глаза были устремлены туда; вновь прибывающие гости, их проклятые имена, их физиономии, одежда непрестанно отвлекали зрителей. Это было нестерпимо! За исключением Жискетты и Лиенарды, которые время от времени, когда Гренгуар дергал их за рукав, оборачивались к сцене, да терпеливого толстяка соседа, никто не слушал, никто не смотрел злополучную, всеми покинутую моралитэ. Гренгуар со своего места видел лишь профили зрителей.
С какой горечью наблюдал он, как постепенно разваливалось сооруженное им здание славы и поэзии! И подумать только, что еще недавно вся эта толпа, горя нетерпением поскорее услышать его мистерию, готова была взбунтоваться против самого судьи! Теперь, когда ее желание исполнено, она не обращает на пьесу никакого внимания. На ту самую пьесу, начало которой столь единодушно приветствовала! Вот он, вечный закон прилива и отлива народного благоволения! А за минуту до этого толпа чуть не повесила стражу суда! Чего бы не дал Гренгуар, чтобы воротить это сладостное мгновение!
Нудный монолог привратника, однако, окончился; все уже собрались, и Гренгуар вздохнул свободно. Комедианты снова мужественно принялись декламировать. Но тут встает чулочник, мэтр Копеноль, и среди всеобщего напряженного молчания произносит ужасную речь:
— Господа горожане и дворяне Парижа, клянусь Богом, я не понимаю, что все мы тут делаем. Я вижу вон на тех подмостках, в углу, каких-то людей, которые, видимо, собираются драться. Не знаю, может быть, это и есть то самое, что у вас называется «мистерией», но я не вижу здесь ничего занятного. Эти люди только треплют языком, и ничего больше! Вот уж
