— Доброго здоровьица вам, Александра-батьковна, — приподнял лохматую рассомашью шапку Орлов, натянуто улыбаясь.
— Здравствуй, Сеня. Чё ты меня величашь на «вы»? Ишь, какой культурнай стал, — пыталась улыбнуться Александра, заглядывая через пуховое плечо на любимое строгое лицо.
— Сурьёзная ты, важная барышня — робею, что ли, — усмехнулся Семён, с любопытством посмотрев в красивое породистое лицо Александры, наполовину закрытое пуховой шалью.
— Чай, жёнка обучат тебя всяким-разным культурностям? Книжки, поди, вместе читаете… запоем. Ладная жёнка-то?
— Ничё, не жалуюсь… Н-но-о! Спишь, что ли, брюхатая лентяйка? — и он грубо нахлестнул вожжами. Лошадь вскинула головой, пошла шибче, цокая по камням подковами.
— Чёй-то в твоём хозяйстве, Семён, одне брюхатые, — досадливо крикнула вдогонку Александра, приседая на кем-то обронённое у дороги бревно. Залаяли во дворах собаки, любопытные лица прилипли к окнам.
Семён резко натянул вожжи — лошадь послушно, но со скользом остановилась. Давнее подозрение иголочками прошило душу: ещё в августе он заметил, угадал, что изменилась Елена: похоже, забеременела. Хотел спросить — но сробел, постеснялся. «Пущай сама скажет, — подумал с чувством легкокрылого пугливого счастья. — Не пристало мужику влезать в бабьи дела. Всему, верно, своё время».
— Лошадь не жеребая: рази, не видишь — торовато кормленная? — Семён строго посмотрел на Александру; полез за папиросами, передумал. В сердце отчего-то стало неспокойно.
— А-а! — язвительно и беспощадно протянула Александра и подошла ближе. — Жёнку-то также справно кормишь?
Молчали оба, пытливо всматриваясь друг в друга. Семён первым отвёл глаза:
— Ну, сказывай: кого ещё приметила в моём хозяйстве брюхатым-рогатым? — выпалил он, и сам удивился, что мог сказать так странно и необычно — «брюхатый-рогатый». «Чиво я буровлю?» — смял коловато грубые, как палки, недавно купленные вожжи.
— А то сам не ведашь?
— Не ведаю. Говори!
— Да жёнка твоя брюхата — кто ж ещё?
Семён сглотнул твердоватый, как льдинка, комочек. Над тайгой взблеснула золотинка зари. Вдали протяжно и настырно свистел паровоз, грохоча вагонами. На краю села возле избы Лёши Сумасброда хлопали крыльями голуби, и в морозном тихом воздухе эти звуки походили на шлепки ладонями по голому телу.
— Что ж… известное дело, — вымолвил он, и голос пропадал. Натянул вожжи онемевшими, но не от мороза, руками. — Бывай… те, Александра-батьковна.
— Думашь — от тебя понесла? — побежала за кошёвкой Александра, наступая на широкие полы дохи. — А вот дулю не видал? На — посмотри! Да и не хотела она за тебя идти — отец уломал, стоял на коленях. Всё Погожее знат! Смеётся над вами! А ты поплачешь ишо, поплачешь!
— Да ты чего, дева, несёшь? Окстись, дура! — Семён не смотрел в глаза Александры, а погонял лошадь. Полозья, как ржавые трущиеся детали, скрипели.
— От кавказца понесла — уже в селе плетут языки. Эх, ты, чурбан! Люблю я тебя, люблю уж третий, поди, годок, ирода проклятущего. А ты… променял? Езжай, езжай тепере!
И, охваченная полымем гнева и великой обиды, побежала в проулок к своему дому, валясь в сугробы, разметая руками и ногами волны снега по-под заплотами и пряслами.
Семён ещё с вечера собирался к Пахому на пасеку, да неожиданно свернул на тракт, и понеслась погоняемая бичом лошадь дикой рысью по пустой тёмной дороге в сторону города.
— Убью! — выкрикнул он, хлёстко и жестоко понужая лошадь, которая и без того неслась во весь опор. Куски снега, смешанные с навозом и камнями, вылетали из-под копыт, секли перекошенное лицо Семёна. Он не закрывался — хлестал и хлестал лошадь и будто бы к ней обращался, хрипло и злобно: — Так, стало быть, ты со мной обошлась?! Всё пропью! Всё спущу за бесценок! Себя по миру пущу, и тебя загоню! Гулять буду до одурения, сгорю от водки!
Он ещё что-то хотел выкрикнуть, завершить мысль, но его высоко взняло на взгорке, так, что дух захватило, — въехали на вершину Чёртовой горы. Лошадь густо парила, задыхалась, хрипя и размётывая пену.
На Чёртовой всегда осаживали лошадей, смиряли ход и потихоньку спускались, порой, особенно в слякоть или зимой, придерживали лошадь за супонь или хомут, а Семён, казалось, и не заметил, как понёсся вниз. Лошадь жутко сипела, рвала постромки, скользя, приседая на круп и призаваливаясь на бок. Упала, вскочила, снова упала, скрежеща подковами по камням. Наконец, повалилась на передние ноги, заржала отчаянно и жалобно и вместе с кошёвкой и Семёном кубарем полетела в промоину обочь дороги.
Семёна выбросило в заросли молодых сосёнок, а лошадь, ломая хребет, безостановочно катилась вниз с разбитой кошёвкой, какими-то овчинными шкурами, бумагами и мешками, вылетевшими из неё, предсмертно ржала, ловила зубами и закусила удила, вожжи, как соломинки, способные выручить. У разорванных губ вспенивалась чёрная густая, как дёготь, кровь. Семён в задранной сибирке, без шапки и без валенка, с окровавлённым лицом выбрался из сосняка, сжимая кулаки, долго смотрел на лошадь, а она издыхала. Впереди, на юго-западе, сиротливо и обманчиво алел зорькой проснувшийся город, включивший искусственный, электрический, свет.
41
Василий Охотников покинул родные края молодым, юным человеком, а за месяцы войны превратился в мужика, обременённого опытом смертей и ранений своих товарищей, однополчан и вражеских солдат, вопросами, на которые не находил ясные ответы, тяжестью физических и нравственных испытаний, которые и при нормальном течении жизни трудно перенести за десятки лет, а тут — сразу, лавиной обрушились на молодую ранимую душу.
За Львовом Иркутский пехотный полк попал в первый бой. Местечко Жаловень, в котором расквартировались, неожиданно ранним утром было обстреляно из артиллерийских орудий. Один дом, второй, третий сразу разнесло вдребезги, взняло жалкие обломки. Ошарашенные, обезумевшие люди повалили в редкий гористый лес, крича, бесполезно закрывая голову ладонями. Всюду поднималась от взрывов чёрная жирная земля. Неба не было видно, но одиноко и безучастно сияло на востоке в большой прогалине розовое солнце нового дня.
Один офицер, без фуражки, в расстёгнутом кителе, сверкая
