Елена заострённо сверкнула на неё глазами.
Заиграла бравурная музыка, сдвинулась зала в танце, перемешались люди. Семёна утянула за собой Александра. Елена ушла с Виссарионом.
— Это и есть твой муж… бывший? — зачем-то спросил Виссарион, крепко прижимая к себе Елену.
— Бывший, — не сразу отозвалась она, и Виссарион не понял, вопросом или утверждением прозвучало слово.
72
Уставшие и погасшие, Елена и Виссарион вернулись в «Central». Виссарион повалился на кровать и вскоре уснул, а Елену тревожила память сердца. На неё накатывались образы, какие-то обрывки из её недавней жизни. Ярко вспомнилось, как она и Семён приехали после венчания в Погожее, как взволнованные родители благословили новобрачных иконою в белоснежных, вышитых петухами рушниках, а дружка, вислоусый Старовойтов Игнат, певуче сказал с поклоном:
— Родимый батюшка и родимая матушка, встречайте нашего князя молодого среди двора широкого, заводите нашего князя Семёна свет Иваныча во хоромы светлые. Наш князь молодецкий-удалецкий со всем свадебным поездом ездил во чистое поле, во тайгу дальнюю по белую лебедь Елену свет Михайловну. Вот, глядите: красну девицу взял, в Божью церкву заехал, под златой венец вставал да закон Божий принимал!
— Ай, да молодец дружка наш, свет Фёдорыч! — удовлетворённо жужжал народ вокруг.
— Вот, вот: закон Божий приняли! Чин-чинарём!
— А невестушка — баска-а-а-а!
— И жених — силища! Воистину, люди добрые: Бог соединил их!
«Бог соединил?» — спросила себя Елена и тогда и теперь.
«Господь вас, Лена, повенчал на небесах, и он — богоданный твой». Елена напрягла память, но не смогла вспомнить, кто и когда сказал ей такие удивительные, ёмкие, красивые слова. Словно никто не произносил, а так и есть, так и должно быть, так и определено. Но Елена настырна, перебирала узелок за узелком памяти. И — припомнилось ей одно прекрасное сентябрьское утро. Она тогда напросилась с Семёном в город — единственный раз в их совместной жизни. Ей хотелось увидеться с инокиней Марией, хотелось посоветоваться с ней: как дальше жить, бросать ли Семёна? Кто, как не Мария, мудрая, отзывчивая, скорбящая, могла умно и здраво посоветовать, знали в охотниковском роде.
* * *Было раннее утро. По Погожему взнялись собаки, звонким лаем провожая лихую пролётку, шуршавшую шинами и звеневшую закреплёнными сзади флягами. В окнах показывались заспанные любопытные лица погожцев. На звонницу медленно взбирался по шатким, скрипучим ступенькам сторож, чтобы призвать сельчан к утрене, и он, немощный и полуслепой, будет ещё долго взбираться. Над домом Лёши Сумасброда клубилось облачко голубей, вспугнутое, видимо, лисой или кошкой. У соседей Орловых, многодетных Ореховых, верещал ребёнок. На поскотине блеяли овцы. Проезжали мимо дома Охотниковых — Елена всматривалась в родные окна, освещённые изнутри керосинкой, чему-то вздыхала; отвела глаза на противоположный ряд домов.
— Завернём, Семён, на пасеку — выпьем медовухи, что ли, — неожиданно даже для самой себя предложила Елена.
— Блажишь? — усмехнулся Семён, но за околицей повернул не на тракт — на просёлок.
— Блажу! — горько засмеялась Елена.
Кубанец Пахом Стариков и его Серафима ещё спали, когда пролётка остановилась возле щелистых покосившихся ворот зимовья. Пахом высунул в дверной проём взлохмаченную голову, удивлённо выкатил глаза, но, признав хозяев, улыбнулся. Через минуту появился одетым, кланялся в приветствии, покрикивал на рыжую дворнягу, которая рвалась с цепи. Семён чувствовал себя неловко за столь ранний визит, но был всё же строг и собран. Велел Пахому привязать к пролётке ещё одну флягу с мёдом.
— Мало тогда захватил… сразу-то не подумал, — потирая бритый подбородок, объяснил Семён. Но сразу изменил тон: — Когда, Пахом, починишь ворота? Срамно смотреть.
— Так вот… стало быть, хозяин, пчёл с Семёнова дня убирал. Мороки бы-ы-ы-ло! Не сёдни-завтре подчистую управлюсь с ульями, — переминался крупный, как медведь, Стариков. Он побаивался, судачили люди, молодого хозяина больше, чем Михаила Григорьевича.
— Что же ты нас, Пахом, медовухой не угостишь? — вступила в разговор румяная, похорошевшая Елена, поправляя длинные, не заплетённые в косу волосы. — Помнишь, как меня и батюшку опоил на Пасху?
Елена чувствовала, что Семён тайком любуется ею. Радостно и нежданно услышала прилившую к сердцу нечаянную нежность.
— А-а-а! — угодливо и блеюще засмеялся Пахом. — Помню, помню, а то как же, хозяюшка, Елена Михайловна.
Серафима собрала на стол картошки, варёного мяса, мёда в сотах. Пахом достал из подвала душистой, ледяной медовухи. Елена выпила целый стакан почти залпом, облегчённо вздохнула, посмеиваясь и обмахиваясь ладонью:
— У-у, понесло меня, люди добрые! Держи-и-и-те! — И она нарочно стала раскачиваться на табуретке. Ещё выпила стакан.
Скованный, сосредоточенный Семён, скуповато ведя с растерянным, напряжённым Пахомом хозяйственный разговор, отпивал маленькими глотками, короткими затяжками курил. Не допил, отставил стакан, попрощался, сохраняя на худощавом лице холодноватое озабоченное выражение. Плотно надел соломенную шляпу. Выехали из леса на пустой тракт, затянутый туманом. Не просматривались по обочинам елани, покосные угодья и выгоны. В прогалинах не было видно и Ангары. В лицо влажными перекатами бросался из сумерек туман, который в низинках тестообразно загустевал, и мерещилось, что даже к телу и одежде прилипал. Семён хотя и погонял лошадей, однако не позволял им, сытым, молодым, перейти на стремительную рысь: опасался колдобин и недавно наваленного для ремонта обок дорожного полотна каменистого грунта.
— Боишься гнать? — задиристо посмеивалась Елена; в её голове хмельно кружилось.
— Бойся, не бойся, жёнка, а туман не объедешь, — притворялся Семён строгим. — Держись крепче — вон кочка!
Вскоре развернулось на добрый десяток вёрст иркутское семихолмие. Туман над городом был хлипче, его уже просекли лучи солнца. Открылись ютившиеся по берегу Ангары городские кварталы. С приземистой церкви послышались удары колокола, они призывали на утреню. Семён мелко перекрестился, искоса посмотрел на жену. Она уловила его взгляд, отозвалась, подрагивая в голосе нотками вызова:
— Не перекрестилась?
Он угрюмо пожал плечами, промолчал, резко понукнул лошадей, и они охотно перешли на галоп. Всюду весело, дразняще мелькали разнообразные рекламные вывески. Люди озабоченно, деловито шли по широким улицам. Елена озиралась: город манил её, напоминал лёгкую, счастливую гимназическую пору, девичьи забавы и мечты. Позёвывая и зябко потряхивая плечами, открывали ставни на
