Глава V. Восток
Вода в пруду успокаивалась, и на ее поверхности постепенно прорисовывалось овальное пятно лица. Наконец его черты стали отчетливо видны: бритые голова и лицо, слегка запавшие глаза, худые щеки. Да, даже сам он не узнавал в этом облике Пабло Симона Фосолето, преподавателя химии в приходском училище, нерешительного и немного измученного ученика брата Одиннадцатого.
С тех пор, как он покинул «Руины», прошло десять лет, и уже более шести из них он находился подле нищего философа, гуру[2], объезжавшего Индию и Китай и приносившего мир и покой душам и исцеление больным телам.
— Лану[3]! «Сын мой»[4], где ты?
— Я здесь, Учитель, созерцаю себя в водах…
— Будь осторожен, не подумай, что отражение — это ты сам…
Совершенно невозможно было определить возраст говорившего: маленького роста, тело высохло до золотистого цвета, голова и лицо выбриты… Ему могло быть и пятьдесят лет, и сто, и даже больше. Все его одеяние составляли белоснежная льняная туника и нечто вроде плаща из грубой некрашеной шерсти. Его облачение странным образом дополняли пара колец и ожерелье из необычных металлов и драгоценных камней. Но, пожалуй, больше всего в этом человеке поражали глаза, в них была такая сила и глубина, что они влекли к себе, словно магия звезд ясной ночью.
— Так ты созерцаешь себя в водах? — с доброй улыбкой спросил аскет. — Но мне кажется, себя ты не видишь…
Пабло Симон, или Сани, как его звали на Востоке, тоже улыбнулся, уловив двойной смысл этих слов.
— Я сказал не подумав, меня соблазнила Майя[5]…
— Вот одна из главных ошибок людей: они знают, как действовать, но в нужный момент действуют так, будто не знают. Ты уже видишь — дело не в том, чтобы больше знать, а в том, чтобы жить тем, что знаешь. Твое замешательство напомнило мне одну притчу великого религиозного наставника, Сиддхартхи Гаутамы Будды, однако тебе она известна так же хорошо, как и мне…
— Я был бы очень рад снова услышать ее из твоих уст. Притча остается той же, но при этом она каждый раз другая — так мы каждый день любуемся цветами, но получаем все новое удовольствие.
— Говорят, более двух тысяч лет назад обширные леса изобиловали многочисленными стадами слонов. И вот один слон, весьма массивный самец, оказался на пути странствующего монаха, и тот укрылся в безопасном месте, чтобы хорошенько рассмотреть животное. Зверь, казавшийся воплощением физической силы, подошел к пруду и вытянул хобот, чтобы напиться, но, едва завидев в воде собственное отражение, в ужасе бежал, и еще долго вдали был слышен его рев. Все это очень развеселило монаха, и он стал громко насмехаться над толстокожим. Проходивший мимо Просветленный увидел монаха и упрекнул его за насмешки над таким животным, как слон, добавив, что монах не менее смешон, чем этот зверь. «Но почему, брат?» — поинтересовался монах. И Гаутама ответил: «Потому что ты тоже обманулся. Ты смеешься над слоном, которому показалось, что он увидел надвигавшегося на него другого огромного слона, и при этом ты утверждаешь, что сам видел именно слона… Это большое заблуждение! Ты всего лишь смотрел на отражение одного из самых плотных его проводников; ты видел не «его самого». Так и люди, глядя на свое тело, говорят: «Это я», но «я» не должно отождествлять себя ни с одним из своих слуг. Тогда, однажды освободившись, оно достигнет Нирваны, чистого действия в лоне Любви и Сознания Бога, действия, к которому не примешиваются грубость, страсть, психичность, тревога — причины последующих рождений. Пока ты хочешь жить в этом мире, ты в нем живешь, ибо собственными желаниями человек намечает свой будущий путь». Так говорил Будда, о лану, и его слова, равно как и слова других Учителей человечества, — это для нас драгоценные светочи в ночи…
— Но действительно ли верно, что человек с помощью воли выковывает границы своей будущей свободы? — спросил ученик.
— Ты знаешь, что такое карма…
— Да, это закон причины и следствия, который правит проявленными мирами. Ты объяснял мне, о мудрый, что он подобен течению реки.
— Так и есть; если погруженный в нее человек неподвижен и дает течению нести себя, вода толкает его мягко, лишь двигая вперед, и человек прилагает самые малые усилия. Если же он с глупым упрямством устремится к утыканным скалами берегам или, сопротивляясь движущей силе реки, поплывет против течения, сила ударов волн, которые обрушатся на него, будет равна его усилиям. Рано или поздно пловец вернется на середину реки и оставит борьбу, ведь сила воды не знает усталости, она не уменьшается и не растет; пловец возвращается в лоно закона из-за усталости и боли, которые были спровоцированы им же самим. Так пойми, лану, что боль — это самое милосердное божество, ведь она говорит об отклонениях и всегда действует ради нашей пользы. Она является вполне осязаемой проверкой для нашей относительной свободы воли, ведь, если бы у нас не было свободы воли, мы не могли бы (не хотели бы) в чем-либо сопротивляться Закону и не знали боли. Не действуя, мы не вызывали бы противодействия.
— Брат, а как же те, кто благодаря усилиям движется впереди всех и кому работа на благо человечества приносит неисчислимые страдания?
— Они тоже не следуют обычному закону реки, несущей всех остальных людей; они, дорогой юноша, плывут по другой реке, ближе к небу, выше тех рек, что состоят из воды. Они опережают течение и вынуждены сражаться с его относительной инерцией; чем больше физическое усилие, тем больше боли им достается, ведь ангел, заботящийся об их индивидуальной эволюции, не наделен тем видением, которое обретают люди, проникнувшие во Внутренние Мистерии Храма Служения. В конце эпохи они достигают озера, в которое впадает река, и самые сострадательные вновь бросаются в поток, чтобы помогать своим братьям. На Востоке мы называем их Нирманакая — это те, кто из любви отказались от Нирваны, или Мокши, от тихого и спокойного озера, от Неба, или рая западных христиан.
— Да, гуру; но кто придал движение этой реке, великому Закону, называемому Дхармой? Почему река движется и несет в своем русле людей и всех существ в нынешней эманации?
