Раньше Пабло Симон думал, что так называемая Контрреформация может возродить мораль среди духовенства, теперь же он понял, что лишь некоторые добросовестные католики оставили свой сибаритский образ жизни, но далеко не все. А новое движение стало просто оправданием для того, чтобы разорять целые города, идти с оружием в руках против женщин и детей и сжигать всех свободомыслящих людей, попадавших в лапы инквизиции.
Все эти ужасные потрясения затронули и эзотерические ложи. Освободившись от веры в непогрешимость церкви, многие люди пытались найти убежище в тайных братствах, однако последние очень требовательно относились к моральным и умственным качествам кандидатов, и потому некоторые члены этих обществ, не обладавшие высокой степенью посвящения, создали полуэзотерические организации, которые стали быстро расти, поскольку не требовали от своих последователей больших способностей. Они сохранили форму Мистерий, но под давлением политических и экономических причин потеряли глубину. Так возникли ложи и союзы лож, которые грядущие века будут путать с подлинными эзотерическими школами и центрами.
Через три-четыре века истосковавшееся человечество должно будет вновь обратить свой взор на Восток в поиске ключа, который откроет заржавевшие двери западных религий и оживит истощенные моральные родники, а восточные народы взамен получат материальный прогресс. Так на Земле вновь воцарится божественное равновесие.
Несмотря на мудрость, которая освещала его мысли, Пабло Симон пребывал в мрачном настроении; он решил посетить отца Антонио в приходском училище. Тот, прослужив ложе почти пять лет, отошел от активной работы в ней, но старался, чтобы его душа озарялась лишь светом эклектической мудрости.
Старый священник не слишком удивился визиту чужеземного монаха-доминиканца, молчаливого, сдержанного в движениях, с глубоким и добрым взглядом. Как только их оставили одних, церковник после традиционных приветствий спросил:
— Откуда ты, брат?
— Из родного дома, в который я вернусь через тысячи дней… «В лоне Отца-Матери все дети находятся у себя дома…» Ты еще помнишь герметические учения?
Глаза старика, скрытые за тяжелыми стеклами очков, расширились, а затем сузились в пристальном взгляде. С его сухих непослушных губ сорвались искаженные слова:
— Кто ты?
— Не бойтесь! Я ваш старый друг Пабло Симон, ученик брата Одиннадцатого… Вы меня не узнаете?
Широкая улыбка ученика обезоружила священнослужителя, и тот расслабился и смог поудобнее усесться в своем кресле. Но вскоре его снова сковал страх, и он спросил почти враждебно:
— Ты сошел с ума? Пабло Симон умер… И кто такой этот брат Одиннадцатый?
— Отец Матео… Не бойтесь, брат; в ложе мы с теплом вспоминаем о вас, и я пришел, чтобы выразить вам мое почтение. Если я беспокою вас, уйду без единого слова…
— Нет! Простите сомнения старика, но мы все считали вас умершим… К тому же травля стала такой ужасной, такой сильной, что…
— Вам не нужно извиняться, брат. Насилие применяется так открыто, что все мы в той или иной степени запуганы. Можем ли мы здесь говорить свободно?
— Да… Все, кто мне служит, — люди надежные. Инспекторы инквизиции мною не занимаются, и я наслаждаюсь подлинным покоем… У меня даже есть своя маленькая, разумеется тайная, библиотека с запрещенными книгами… В ней хранятся копии великих философских сокровищ… Ваш визит очень приятен для меня, Пабло Симон. Если у вас есть время, умоляю вас уделить мне пару часов. Я уже давно ни с кем не говорил на эти темы…
— Я вижу, что вы спокойны и учитесь священной науке без затруднений.
— Да, но, правда, обучаюсь я с трудом.
— На Востоке, в совершенном покое, погруженный в метафизические занятия и упражнения, я тоже чуть было не попался в тонкие сети эгоизма. Сейчас у вас есть покой, вы можете учиться, но вы не делаете ничего, чтобы другие люди, бедные и несчастные, смогли воспользоваться такой возможностью. Вы не ведете никого к Мистериям, не делитесь вашими книгами, не сражаетесь с позором и безумием братоубийственных войн, ведущихся во имя догматических предрассудков… О, брат! Мы грешим не только тогда, когда плохо работаем, но и тогда, когда не работаем хорошо…
— А что же мне делать? Я не герой. Я не настолько храбр, чтобы дать себя убить!
Старик бросил свои очки и широкими шагами стал ходить по комнате. Его лиловое от гнева и страха лицо исказила горькая гримаса.
— Никто не просит от вас столь многого! Просто сопротивляйтесь с помощью вашего мнения. Взывайте к справедливости на закрытых встречах; умело объясняйте свое отсутствие на официальных трапезах. Презирайте палачей и доносчиков. Ни один тиран не смог бы играть свои кровавые трагикомедии, если бы не было хора восхваляющих его глупцов и хора трусов, бегущих от него. Хладнокровное молчание и даже явно натянутая улыбка обезоружили бы его, превратили бы его спесь и завывания о всевластии в гротеск. Но вы… вы просто пребываете в покое! В затуманивающем покое, который приносят удовлетворенные чувства, обилие сна и недостаток работы…
— Хватит! Не желаю больше слушать! Дайте мне жить своей жизнью! Моя жизнь принадлежит мне! Какой прок был в смерти отца Матео, какой?
— Возможно, в смерти — никакого; но в жизни, увенчанной такой смертью, смысл был…
— Чушь! Одни безумцы! Стража!
Видимо, отец Антонио обезумел от ужаса, усугубленного угрызениями совести; к счастью, толстые стены и двери заглушили его крики и тревога не поднялась. Вскоре в комнату заглянул секретарь и спросил, не звали ли его, но к тому времени старик немного успокоился, а острый, как нож, взгляд Пабло Симона словно пронзал его разум, призывая к благоразумию.
— Да, отец Хуан, я звал вас, чтобы вы проводили этого брата к выходу… Брат, приходите сюда еще раз через два дня. У нас будет больше времени для беседы, и потом вы сможете немедленно покинуть страну.
Пабло Симон молча поклонился и, прикрыв, насколько возможно, лицо, позволил вести себя по коридорам, которые были ему так знакомы. На улице, оставшись один, он направился в сторону старинной церкви, до которой было километра два, соблюдая предосторожности против слежки.
На какое-то мгновение ему показалось, что все пропало, ведь
