– Так вот, товарищи: на данном этапе враг будет жать на законность. Будет стараться убедить массу в том, что революция, которую мы сейчас проводим, противозаконна, что это произвол местных властей. А там, где «беззаконие», развязывается сопротивление этих самых… ревнителей законности. Сперва они будут искать юридические лазейки. В Октябре нам со всех сторон орали: «Революция против революции?!» Это же, дескать, беззаконие! И объявили нас, большевиков, врагами закона. Ну, сами знаете. А потом стали защищать свой «революционный закон» пулеметами. Предвижу, что и здесь так же будет. Вот нам и нужно одновременно подготовиться к активному сопротивлению и в то же время ломать пассивное. В этом отношении большую роль я отвожу следователю и судье. Они должны дать каждому нашему уполномоченному по коллективизации тезисы о… А ты, Виктор Павлыч, как думаешь?
У Дьяконова вид загнанной лошади. Хоть пар и не идет, но щеки ввалились и грудь вздымается.
– Я так думаю, – встает чекист. – Я так думаю, что мы опоздали с «тезисами»… Я сейчас из западного угла приехал. На Вороновой заимке обнаружили изуродованный труп председателя Тропининского совета Любимова… Руки связаны заячьей проволокой, живот распорот, кишки выброшены, и в полость насыпана пшеница. А к груди подковным гвоздем бумажка прибита. Написано кровью. «Жри».
С бюро мы возвращаемся вместе. По дороге пристал Желтовский.
– Вы слышали о Любимове?! – шмыгает носом, волнуется Игорь.
Дьяконов бормочет себе под нос:
– «Тезисы»! «Законность»! Война! Не на живот, а на смерть – война! Расстреливать нужно! Прямо – отводить за поскотину и расстреливать!
Игорь поддерживает:
– Да-да! Прямо на месте расстреливать – и всё тут! Беспощадно! За поскотиной!
– Вы что ерунду болтаете, граждане?!
– Почему ерунду? – возмущается Игорь.
– Сами знаем, что ерунду! А ты не мешай. Уж нельзя людям и подумать вслух! Верно, Желтовский? Идемте ко мне. Покажу кое-что…
Жена Виктора принесла чай. Крепкий, сладкий, чуть забеленный молоком. Дьяконов любит такой чай. «Киргизский». И я очень люблю. После бессонных ночей здорово бодрит…
– И тем не менее, – помешивая ложечкой сахар в стакане, продолжает свои мысли Дьяконов, – тем не менее Лыков прав. Под наступление юридический базис нужен. Не девятнадцатый год! И еще – выправлять положение. Загибают кое-где… Усердие не по разуму. Был я в Крещенке. Вижу – в кутузке сидит арестованный мужик. Выяснил – взаправдашний кулак. За что, спрашиваю, посадили? Отвечает: категорически-де отказался вывозить хлеб… И четыре дня сидит… А в районе только три лица имеют права ареста: ты, я да Шаркунов с твоей санкции. Нельзя позволять таких фокусов.
– Освободил этого хлюста?
– Конечно, освободил. Хлеб он все же вывез… На-ка вот, читай…
Уже забытый бисерный женский почерк на листке тетрадки…
Полиции, юстиции, жандармерии. Я прибыл. Командующий крестьянской армией Огоньков Федор.
«Командарм Огоньков»!
Меня разбирает смех, но Дьяконов смотрит с укором.
– Не смейся. Такой прохвост, как этот конокрад, – умный, грамотный, смелый – в мутной воде может больших рыб нахватать. Ты обрати внимание: это не блатное кокетство, а самая настоящая политика. Знаешь, что из себя представляет Огоньков?
– Бандит, ожидающий пули…
Виктор Павлович поморщился…
– Если бы это Шаркунов сказал! Огоньков – бывший черноморский матрос-анархист. Был в отряде Щуся. Потом перешел к нам. За грабежи при взятии Екатеринослава был арестован и предан суду Ревтрибунала, но бежал из-под стражи и исчез… Только недавно фирме удалось установить, что при Колчаке был комроты в партизанском отряде Рогово-Новоселова… Слыхал об этой сибирской махновщине? Сперва били белых, а потом стали грабить кого попало, направо и налево, и их пришлось ликвидировать… При нэпе, под чужой фамилией, окончил фельдшерскую школу – своих раненых лечит сам. Вот что такое Огоньков!.. Ох, чует мое сердце – теперь он развернется по-новому!
Еще прошли месяцы… За окном камеры плакало небо, дребезжало от порывов ветра плохо примазанное стекло, где-то хлопали ставни…
Я вернулся из района и мысленно подвел итоги… «Производственный минимум следователя» – восемь дел – выполнен, и каких дел!
Три кулацких сынка, переодетые в вывернутые наизнанку полушубки, оглушили сторожа ссыпного пункта, связали и выбросили старика в ров, а потом выворотили пробой с дверей зернохранилища и подожгли зерно… На «деле», сверху, Игорь каллиграфически вывел: «Арестантское».
В только что созданном колхозе в одну ночь пали семь лошадей и одиннадцать коров. Старший пастух и конюх исчезли. Впрочем, ненадолго. В уголке дела тоже: «Арестантское».
Стальным ломом кто-то разнес на куски все оборудование еще одного маслозавода… Очень бы хотелось украсить игоревской пометкой правый уголок «дела», но пока что там мой синий карандаш: «Розыск».
Пять «дел» о поджогах изб сельсоветчиков и активистов из бедноты. Остались люди без крова, и мало толку, что в окружном домзаке коротают свои последние дни семеро поджигателей.
Сколько их еще по районам!
Поздно ночью снова пришел ко мне Лыков и снова попросил:
– Есть чего-нибудь пожевать? Худо холостяку… Ну, какие у тебя новости?
– Скверные. Сплошь контрреволюционные преступления… У меня такое впечатление, что мы накануне большой стычки…
– Восстание, думаешь?
– Да! Думаю.
– Чепуха! Восстание – явление массовое. А масса с нами.
– Как московские дела, товарищ секретарь?
– Левые сфабриковали новую «программу»: «Сплошная коллективизация в кратчайший срок». На местах кое-где слушают и портят все дело… Вчера выгнал в край одного пижона. Приехал с мандатом округа. Апломб, портфель, золотые часы, два никелированных револьвера – и вел себя, как завоеватель… Александр Македонский! К сожалению, в двух деревнях успел напустить тумана. Такое молол, что и не поймешь, где Троцкий, где Бухарин, где Рыков! «Кто не пойдет в колхоз – враг советской власти». Понимаешь? И так атмосфера – как в топке крейсера! «Кулака, – заявил, – надо определять не по числу скота и не по наличию батраков, хотя бы и укрытых от учета, а по психике…» Психолог нашелся!
– Ну и что с ним?
– Что! Дали мы, конечно, отпор. Отобрали партбилет – с восемнадцатого года, сукин кот! Дьяконов его обезоружил и предложил в трехчасовой срок убраться из района. Послали письмо в краевой комитет… Уехал… А где гарантия, что покается и в другой район не пошлют? Они каяться умеют! Ну, пойдем!
– Опять «пойдем»? Ведь третий час ночи!
– Вот-вот, самое время… К пяти часам в район выедут четыре партгруппы.
– Да в чем дело?
– Увидишь и услышишь… У меня нарочный из Покровки сидит.
В райкоме дым столбом от папирос и цигарок… Кабинет Лыкова и приемная забиты вооруженными коммунистами, комсомольцами. Есть и беспартийные – из районного актива…
Нарочный из Покровки – член сельсовета – рассказывает: вчера, около полудня, на улице возле школы, где проходило общее собрание села, появились двое конников, одетых в крестьянское платье. Спешились и вошли в школу. Один из приезжих – высокий и горбоносый – подойдя к окружному уполномоченному по коллективизации, спросил:
– Городской?
– Да, я из города. А в чем дело, товарищ?
– Рабочий, служащий?
– Деповской я. Машинист паровозный. А вы кто?
– Сейчас узнаешь. Коммунист?
– Да, член партии.
Ударил двойной грохот наганов приезжих. Падая на пол, уполномоченный
