– Японского?
– Нет, русского, царского. Хотя знаком и с некоторыми японскими штабистами. Из второго отдела. Черт побери!.. Как все это глупо! Безбожно глупо! Собственно, я предвидел. И камчатскому консулу докладывал: авантюра. Меня не послушали, и вот – результат…
– Сообщите состав группы, Литвак!
– Не Литвак, а подполковник Николаев. Волкова взяли? Тогда остается кок Рожков. Начальник группы – я. Ничего скрывать не намерен, прошу учесть…
– Безусловно. Капитан Корганов?
– О нет! Просто бесхарактерный тип.
– Так. Старпом Сергеев? Радист Серафимов?..
– Да нет же!.. Что это вам пришло в голову?
Чувствовалось, что о телеграмме-шифровке он ничего не знал.
– Товарищи, отведите! Идите вперед, Литвак-Николаев!
– Учтите, – арестованный предупреждающе поднял руку. – У них еще будет эсминец. Так, для демонстрации и психического воздействия… Возможно сообщение, что Россия и Япония начали войну…
– Поздно, наши корабли подошли.
Литвака-Николаева увели, и тогда я сказал Барабанову:
– Проверь, как шифр оказался у японцев. Чего смотришь? Вот, взгляни: с «Красина» ответили.
Я передал Барабанову только что сунутую мне Серафимовым РД – ответ на нашу «поверочную».
Шифровка номер 608 дробь С нами не посылалась тчк Шифр исключен из кода тчк Дальнейшем не считайтесь.
– Так, – сказал Барабанов. – Очевидно, Токио позаботилось?
И я ответил:
– Так, очевидно. Ну, пойдем к знаменитому пассажирскому коку!
– Что на обед, товарищ повар? Рожков, кажется?
– Так точно! Рожков мое фамилие. Арестуете? За расторгуевские балыки?
– А вы что думали? Хранили спекулянтское добро – извольте отвечать. Снимите фартук. Руки – за голову, на затылок! Не шевелиться! Записывайте… Сверток с пачкой долларов… Тысяча, или уже распочали?
– Девятьсот шестьдесят…
– Так и запишем: девятьсот шестьдесят. Доходное дело – кетовые балыки! Оружие, Рожков?
– Зачем мне? Человек мирный, и мухи не убью… Впрочем, все равно каюту перероете.
– Обязательно!
– Под койкой… вон в том чемодане.
– Давайте чемоданчик, ребята! Сюрпризов нет, Рожков? Учтите: я успею всадить вам пулю в затылок.
– Да нет, ей-богу!
– Хорошо! Еще доллары? Ага!
Чекисты извлекли что-то тяжелое, завернутое в суконку и в пергамент.
Это был третий пистолет «Намбу».
– В «убежище» номер три его!
– Это куда? – насторожился кок.
– В канатный ящик кормового якоря.
– Не имеете права. Закон запрещает.
– Ну-ка шагай, сволочь законная! – прикрикнул на него конвоир.
Шли пятнадцатые сутки страшного рейса.
Тайфун начал сдавать, терял силу. Час за часом стихал ветер, и все чаще среди тяжелых громад свинцовых туч появлялась солнечная дорожка. Тогда светлел горизонт и чашечки анемометров кружились уже не в бешеной коловерти. Только волны все еще были гороподобны.
К нам подошли все три советских корабля, и Корганов по радио согласовывал методику спасательных работ с капитанами «Уэллена» и «Красина».
Мы с Барабановым разбирали документы, когда страшный удар потряс корабль. Миноносец? Снаряд?..
В каюту вбежал старпом Сергеев.
– Буксир «Уэллена» приняли на кнехт, но корабль положило влево, а нас – вправо, и кнехт вырвало! Буксирный трос как бритвой прошел! Часть мостика срезало, девять человек смыты за борт…
– Кто распорядился принимать буксир на кнехт? Неужели вы, военный моряк, не знаете заделки через клюзы?
– Я говорил Корганову, но он раскричался и прогнал меня. Он после того судового совета меня ненавидит.
– Где он?
– В каюте: ногу повредил…
– Принимайте командование!
– Есть!
В коридорах шла все та же напряженная работа. Люди с ведрами шатались от усталости, помпы хрипели, и их поминутно приходилось чистить, но воды в машинном отделении все же убавилось наполовину.
– Казанцев, как дела?
– Кингстон довернули. Резьба была сорвана лишь в одном месте, посередине… Донки еще не работают.
– А вообще – много мусора выбрали?
– Уйму!
Казанцев махнул рукой. Вторая засунута за матросский пояс.
– Что у тебя с левой?
– Кажись, сломана. Когда нырял, двинулся обо что-то…
– Так какого черта не идешь в лазарет?
– Там и без меня полно. Трос много народу перекалечил.
У верхней аварийной динамо возились двое с гаечными ключами – огромный старик с длинными волосами и обвисшими брылями на щетинистых щеках и молодой человек в форменном флотском кителе.
– Ну что, Владимир Владимирович? – спросил старика Барабанов.
– Если дадут пар – гарантирую свет. Якорь динамо перемотали, повреждения устранили. Вот с мотором ничего не получается: поршневые кольца полопались, а запасных нет. Да тут никто никогда и не заглядывал в мотор.
– Спасибо, Владимир Владимирович! Напишу обо всем. Быть может, зачтется…
– Кто это? – спросил я чекиста.
– Да Самарин же! Он по профессии инженер-электрик. А второй судовой электрик – Балахонов, кажется, по фамилии, пьянствовал весь рейс в своей каюте. Самарин разыскал его и избил как Сидорову козу. Вдвоем и работали. Ты представляешь, что это за труд: сделать перемотку якоря в полутьме, при свечах, в наших условиях.
– Да, труд, так сказать, многометровый… Ну, давай наверх, на мостик!
Но мостика не было. Остался левый открылок, и только. Всю лобовую разнесло в щепки. Теперь долетающая сюда соленая пена то и дело покалывала лицо миллионами невидимых иголок.
Обледеневший Сергеев указал рукавицей куда-то вправо. Ага, вот оно что: от японских спасателей отделилось узкое длинное тело эскадренного миноносца. Он начал описывать циркуляцию вокруг «Свердловска», непрерывно мигая клотиковой лампой.
«Требую покинуть территориальные воды Японии», – перевожу я Барабанову.
Сергеев, стряхивая с дождевика комья мокрого снега, кричит вахтенному:
– Сигнальщиков – на фалы! Бего-о-ом!
Наверное, впервые раздалась такая команда на «Свердловске», потому что вахтенный недоуменно посмотрел на старпома.
– Бего-о-ом, сволочь!
Вот и сигнальщики. Что он задумал, этот больной, неврастеничный человек?..
Ползут вниз сине-шахматные сигнальные флаги аварийной двухфлажки ЭН-ЦЕ, а вместо них подняты три буквенных флага Международного свода. Только не найти в «Своде сигналов» этого сочетания.
Тут и случилось чудо. «Свердловск», мрачный «Свердловск», отдавший стихии столько безвинных жертв, – засмеялся.
Смеялись матросы и кочегары-ныряльщики, взглянув на три трепетавших по ветру флажка. Хохотали пассажиры, получившие разъяснение смысла этих флажков. Хохотал Барабанов, когда я шепнул ему на ухо древнерусское словечко, адресованное японцам бывшим белым офицером, старпомом Сергеевым.
– Прекрасно! – сказал Барабанов. – Тонус корабля поднят… Что это наши на носу делают?
– Принимают бочку с буксирным концом «Красина».
– Отлично! Аварийная тройка самораспускается!
В моем путевом дневнике значится:
«…Архип Петрович Накамура прислал телеграмму: “Это есть очень русское невежливость тчк Желаю счастливо утонуть тчк”».
Новый капитан «Свердловска» Сергеев, прочитав это пожелание, тут же, на остатках мостика, продиктовал радисту целый цикл еще более пышных выражений в адрес Архипа Петровича. Но Серафимов наотрез отказался выстучать их.
– Не имею права. Все сильные выражения запрещены инструкцией… Тем более что судовой телеграф на советских судах – правительственный.
И еще записано в моем путевом дневнике:
«…На буксире “Красина” подходим к Русскому острову. Долгожданный Владивосток – рядом. Заканчивается двадцатидневный сумасшедший рейс. В затопленных отсеках сейчас сухо. Все донки работают.
Новый старший механик Зотов приготовил к пуску машину. Пар и электричество уже имеем.
Сегодня тихо и незаметно умер на мостике капитан Сергеев: прислонился к торцовой уцелевшей переборке и вдруг начал сползать на палубу. Изо рта хлынула кровь, и, когда я прибежал, доктор Заборский снова снял свою морскую фуражку. Что ж, дай бог каждому из нас такую смерть: не на больничной койке, а на боевом посту!..»
К «Свердловску» подошел ледокол «Добрыня Никитич».
У трапа стояли люди с ромбами на кирпичных петлицах и с золотыми
