Какое-то время оба молчали. Задонов потому, что не знал, о чем говорить, а старый писатель, судя по всему, на эту тему говорить не расположен. Но и молчать вроде бы не слишком удобно.
— Я тут как-то совершенно случайно оказался за одним столом с Вересаевым Викентием Викентиевичем и Алексеем Николаевичем Толстым, — начал Алексей Петрович, не очень представляя себе продолжение разговора на эту тему, но хорошо помня, как Вересаев завел разговор о Сергееве-Ценском, связав с его пребыванием в Крыму в период врангелевщины.
Толстому это не понравилось. И он резко и даже, пожалуй, грубо возразил в том смысле, что под Врангелем, Колчаком и Деникиным побывали, в силу сложившихся обстоятельств, многие порядочные люди, так что обвинять их в этом недостойно настоящего писателя. Слава богу, конфликт закончился тем, что Вересаев раскланялся и ушел.
Сергей Николаевич поднял голову и ни столько с любопытством, сколько с тревогой воззрился на Задонова.
Алексей Петрович пожалел о сказанном, но деваться было некуда, и он продолжил:
— Я все никак не соберусь прочесть его книгу, — начал он уходить от сказанного. — А там, говорят, есть нечто о Крыме двадцатого года, когда туда была отправлена так называемая «тройка» во главе с Пятаковым…
— Ничего особенного в этой книге нет, — произнес старый писатель. — А шуму было много. Да, я был здесь в двадцатом. Это когда красные штурмовали Перекоп. Видел, как бежали белые, какое столпотворение творилось в Севастополе при посадках на корабли. Какой ужас охватывал тех, кому не досталось на них места. А потом… потом… Вы, молодой человек, представить не можете, что здесь творилось, когда Крым был отдан в полное распоряжение этой «тройки».! Черная полоса средневековья! Хуже того — библейских времен! — Сергеев-Ценский покачал головой. — Ничего не слыхивали? — спросил он, искоса глянув на Задонова.
— Так то же самое творилось и в Москве. Но особенно — в Питере. Сказывали, что Зиновьев столько народу извел, что и счет потеряли. Сам Горький протестовал, но ничего не мог поделать. Гражданская война — страшная штука. Взаимная ненависть вела к взаимному истреблению. Вспомните времена Кромвеля в Англии, Робеспьера во Франции…
— Э-э, милый мой! В Крыму жестокость затмила все прочие места. Если Пятакова туда послали представителем Госплана РСФСР, чтобы посмотреть, что ценного осталось после бегства «Черного барона», то известные всем пламенные р-ррреволюционеры Розалия Землячка — она же Самойлова, она же в девичестве Залкинд, — и венгр Бела Кун имели на руках мандат на полное истребление всех бывших белых офицеров. Весь Крым был объявлен «вне закона» как цитадель белогвардейщины. Вне закона были объявлены не только офицеры, но я практически вся крымская интеллигенция: медсестры, врачи, техники. Даже портовые рабочие, которые помогали беженцам грузиться на пароходы. Из них расстреляны более пятисот человек. А ведь Михаил Фрунзе, командовавший красными войсками, в своем обращении к врангелевцам, торжественно пообещал, что сдавшимся офицерам будет объявлено помилование и никакого преследования со стороны новой власти не будет. Но Бела Кун, назначенный председателем Крымского ревкома, и Землячка, возглавившая Крымскую парторганизацию, руководствовались не обещанием Фрунзе, а телеграммой заместителя Троцкого Эфраима Склянского. В ней говорилось, что война не будет окончена, пока в Крыму останется в живых хоть один белый офицер. Вы не можете себе даже представить, что там после этого началось! Расстреливали тысячами! Овраги были завалены трупами, едва присыпанными землей. Сотнями набивали баржи и топили эти баржи в море. Уничтожали людей без суда, не оставляя почти никаких документов. А на тех, что все-таки были, стояли подписи районных «троек». Особенно зверствовали «интернационалисты» из бывших военнопленных и всякого сброда. Пятаков, скорее всего, подписывал не глядя. Более пятидесяти тысяч офицеров было умервшлено тем или иным способом. Люди боялись выходить на улицы. Все узы, связывающие людей, были разорваны всеобщим доносительством. Отец опасался сына, брат — брата. Что касается Куна и Землячки, так они и сами принимали участие в расстрелах. И, небось, гордились этим своим участием…
— Да, гордились. И еще как! — воскликнул Задонов. — Мне доводилось раза два слышать их похвальбу об участии в борьбе с врангелевцами, не успевшими, как они говорили, бежать за границу. Розалия Землячка объясняла эту борьбу тем, что оставшиеся в живых непременно расползлись бы по всей стране, готовили бы восстание, вредили бы советской власти. А это, как она утверждала, привело бы к еще большим жертвам с обеих сторон.
— Что ж, в чем-то она права, — заметил Сергеев-Ценский. — Но в основном это был народ, захваченный — и не по своей воле — потоком гражданской войны. Вряд ли их смогли бы во второй раз толкнуть на пройденный путь. Но эти, с позволения сказать, товарищи в своем бахвальстве умалчивали о тех жестокостях, которые творились в Крыму с двадцатого по двадцать второй год. Ведь убивали не только белых офицеров, но их жен, детей и родственников.
— Пятакова и Куна, насколько мне известно, расстреляли: одного в тридцать седьмом, другого — в тридцать восьмом. Как врагов народа, — заметил Задонов, с трудом представляя себе то, о чем поведал ему Сергеев-Ценский.
— Зато Землячка выкрутилась, — усмехнулся старый писатель. — При этом активно сдавала в ГПУ подчиненных ей сотрудников районных парторганизаций на Кавказе, на Урале и еще черт знает где, которые возглавляла. А в середине тридцатых — членов Рабоче-крестьянской инспекции, наркомата путей сообщения. Может, поэтому в тридцать девятом и стала членом ЦК ВКП(б).
Некоторое время лба молчали, наблюдая, как две трясогузки пьют воду, то опуская, то поднимая свои головки.
— Да, жуткое было время, — произнес Сергеев-Ценский.
— Нынешнее… — начал было Алексей Петрович и замолчал, вдруг сообразив, что он ведь совсем не знает своего случайного собеседника. Что с того, что он тоже писатель! Ну да, пишет хорошо, но все больше о дореволюционном прошлом и как бы в ожидании нынешних времен. Как и многие другие из русских ветеранов художественной прозы. И хотя сам Задонов ушел из «Гудка» до того, как в наркомате путей сообщения появилась Землячка, ему было известно, что многие из его знакомых разделили участь его брата Лёвы. Она выступала с «пламенными» речами против старых кадров желдортранса на партсобраниях, о том же писала в «Гудке», не испытывая ни малейшего сомнения в своей правоте. Сегодня она
