Фёдор Иванович ходил на охоту. Вместе с другими мужчинами племени он бил копьём сивучей и моржей на недальних лежбищах, бил дротиками нерпу и тюленя под берегом, а особенно ловко удавалось ему гарпунить каланов: двухпудовые морские бобры считались у алеутов непростой добычей, но за их роскошные шкуры по весне можно было выручить у купцов хорошие деньги. В какой-то момент граф поймал себя на том, что понимает Катлиана, который не устоял перед соблазном продать несколько тысяч таких шкур второй раз и ради того разорил Михайловский форт.
Птиц местные охотники добывали немудрёным метательным снарядом — связкой ремней с грузиками из камня или кости на концах. Самым сложным было незаметно подобраться к стае, а там снаряд хорошенько раскручивали над головой и метали, особенно не целясь: какая-нибудь птица непременно запутывалась в ремнях, и её оставалось только подобрать. Фёдор Иванович покрасовался перед Унук и сшиб нескольких птиц морской галькой, стреляя ею из лука. Девушка была в восторге, а граф с затаённым вздохом вспоминал, как так же радовалась его меткости бедная Исабель — на другом краю земли, не на северо-западе Северной Америки, а на юго-востоке Южной.
Алеуты рыбачили в устье реки, пока оно совсем не перемёрзло, и снова принялись за рыбалку по весне: на такой случай были у них сплетены сети-мешки из китовых сухожилий. Унук научила Фёдора Ивановича выбирать рыбу — лучшая та, которая сильнее бьётся, в ней больше жизни, съешь — и сила к тебе перейдёт.
— Ты не под ноги смотри, ты на небо смотри, — говорил ему старый тойон, — тогда мысли ясные будут.
— Лучше молчать, чем говорить, — наставлял его мудрый вождь, — тогда в тебе поселится тишина и дух будет спокойным.
Говорить Фёдору Ивановичу было не с кем и не о чем. Он часто подолгу смотрел на небо — и в самом деле мысли его прояснялись. Мир и покой овладевали графом. В который раз после бегства из Петербурга он чувствовал себя в раю, но понимал теперь, как ошибался прежде. Тенерифе показался раем потому, что ничего тогда ещё толком не видал Фёдор Иванович. Санта-Катарину в рай превратила Исабель, однако долго ли продолжалось бы счастье с ней при брате-разбойнике? Рай на Нуку-Гиве создавали красота людей и богатство природы, но что за унылая перспектива — навсегда забыть про снег; облениться, как тамошние аборигены, не умевшие управлять собственными лодками, и стать со временем подобием Робертса! Да и корабли заходили на Вашингтоновы острова разве только случайно, а от островов Алеутских до столицы Русской Америки на Кадьяке буквально рукой подать — летом запросто добраться можно, и Камчатка в тысяче миль к западу уже не казалась такой далёкой Фёдору Ивановичу, обошедшему кругом почти всего света…
…и чёрт его догадал по весне увязаться за охотниками, когда отправились они бить кита?! Вечный азарт и любопытство взяли своё. Граф разглядывал океанских исполинов у патагонского берега — тогда они чуть не перевернули его корабль. Теперь интересно стало: как выглядят киты совсем вблизи, и не с высоты палубы, а с уровня воды, из алеутского каяка. К тому ещё хотелось Фёдору Ивановичу пополнить список своих охотничьих трофеев редчайшим животным: всех, кого только знал граф, сложно было удивить добытыми птицами, рыбой и пушным зверем, но кита не добывал никто.
Охотники выгребли в ледяной воде туда, где над волнами поднимались фонтаны китовьих выдохов, и подошли к стаду вплотную. Дальше надо было лишь метнуть в кита копьё, наконечник у которого смазали ядом волчьего корня. Через день-два животное погибало — и оставалось дождаться, когда прибой выбросит на берег его тушу. Меткость Фёдора Ивановича в племени уже знали, тягаться с ним физической силой не мог никто, и графу доверили метнуть копьё…
…да только зазевался он, когда копьё попало в цель, и запутал на руке верёвку, которой оно было привязано на случай промаха. А раненый кит, нагнав большие волны, потянул верёвку за собой в глубину и выдернул Фёдора Ивановича из каяка.
Другие охотники подоспели, выудили графа и доставили на берег. Но промок он до костей — не спасла и камлейка с нерпичьими штанами, — а путь до посёлка занял немало времени. Фёдор Иванович слёг с тяжёлым жаром. День-другой совсем себя не помнил, Унук от него не отходила и целебными отварами выпаивала. После сознание вернулось, но граф ещё балансировал на грани небытия…
…и в странных снах своих видел Крузенштерна. Капитан присаживался рядом на нары, покуривал трубку и рассказывал Фёдору Ивановичу про Фиддлерс Грин — истинный рай для погибших моряков, где вдоволь бесплатной еды и питья, точь-в-точь как на островах Алеутских. Вот, значит, почему так хорошо и покойно было здесь…
…да только рушился вдруг покой, и являлась графу Исабель в толпе страшных пляшущих негров. Глазами жгла и кричала в лицо под рокот барабанов и трещотки:
— Ты брата моего жизни лишил и в море утопил, даже могилы не оставил, так поди же и сам за ним следом! Проклинаю тебя, проклинаю на веки вечные!
И не спрятаться, не отползти было от убитой горем португалки, а вместо негров уже индейцы кругом бесновались, и вождь их Катлиан пугал шапкой Ворона, скалил белые зубы на лице в чёрных и красных полосах, размахивал молотом кузнечным и с размаху бил Фёдора Ивановича по голове, по рёбрам, по ногам…
…а после Пашенька гладила тело графа холодными пальцами, приговаривая печально:
— От судьбы не уйдёшь, милый. Куда ты, туда и я. Куда я, туда и ты. Нет меня больше на свете, и тебя нет…
Снова и снова это повторялось, и другие многие прошли перед глазами Фёдора Ивановича, обиды свои припоминая, — и Саша Нарышкин маялся простреленным животом, и Дризен кровью заливал рубашку, и кузен Фёдор Петрович бледной тенью мелькал, слёзы роняя из глаз…
…и Крузенштерн басил над левым плечом:
— Райское место Фиддлерс Грин, что верно — то верно, да всего девять миль от дома Сатаны, ваше сиятельство…
А по правую руку Пашенька склонялась и вторила капитану:
— Нет больше твоего сиятельства, и родные давно по тебе отплакали. Нéжить мы теперь с тобою, Феденька. Нéжить, нéжить…
— Врёшь ты всё! — крикнул Фёдор Иванович однажды ночью. — Это тебя нет,
