Только в 1845 году с двумя друзьями вернулся он за останками отца и перевез их в Геную на виллу Гайона.
Не лучше ли было бы необыкновенному скрипачу так и остаться на щетинистом рифе, где поют волны в причудливых вырезах скал?
Дальше, в открытом море, поднимается замок Сент-Онора, который был уже виден нам, когда мы огибали Антибский мыс, а еще дальше — ряд утесов, замыкаемых башней: это Монахи.
Сейчас они совсем белые, пенятся и шумят.
Ночью это одно из самых опасных мест всего побережья, так как там нет ни одного сигнального огня; кораблекрушения там довольно часты.
Внезапный шквал так накреняет нас, что палубу заливает водой, и я приказываю спустить флагшток, потому что яхта уже не в состоянии нести его без риска сломать мачту.
Волны проваливаются, расходятся, курчавятся пеной, ветер свистит, свирепея, налетая бурными порывами; он угрожает и кричит: «Берегись!»
— Придется нам заночевать в Канне, — говорит Бернар.
Через полчаса мы и в самом деле должны были убрать большой кливер и заменить его вторым парусом, на котором подогнули риф; еще через четверть часа пришлось подогнуть второй риф. Тогда я решил направиться в Каннский порт, небезопасный и ничем не защищенный порт, рейд которого открыт морю с юго-запада, из-за чего все стоящие там корабли подвергаются опасности. Когда подумаешь о значительных суммах, которые этот город получал бы от больших иностранных яхт, если бы они находили здесь надежное пристанище, понимаешь, как могущественна беспечная апатия южан, до сих пор не сумевших добиться от государства производства этих необходимых работ.
В десять часов мы бросаем якорь рядом с пароходом Каннец, и я схожу на сушу, расстроенный этим перерывом в моем путешествии. Весь рейд — в белой пене.
Канн, 7 апреля, 9 час. Вечера
Принцы, принцы, всюду принцы! Счастливы те, кто любит принцев.
Едва ступив вчера утром на набережную Круазетт, я встретил сразу троих, шедших один за другим. В нашей демократической стране Канн стал городом титулов.
Если бы можно было открывать человеческие головы, как приподнимают крышку кастрюли, то в голове математика нашли бы цифры, в голове драматурга — силуэты жестикулирующих и декламирующих актеров, в голове влюбленного — образ женщины, в голове развратника — непристойные картинки, в мозгу поэта — стихи, но в черепах людей, приезжающих в Канн, оказались бы одни короны всех образцов, плавающие, как клецки в супе.
Люди собираются в игорных домах потому, что любят карты, на ипподроме — потому, что любят лошадей. В Канне же собираются потому, что питают любовь к императорским и королевским высочествам.
Эти высочества чувствуют себя здесь, как дома, и безмятежно царствуют в верноподданных им салонах за неимением отнятых у них королевств.
Среди них встречаются высокие и низенькие, бедные и богатые, печальные и веселые — на все вкусы. Вообще они скромны, стараются понравиться и в своих сношениях с простыми смертными проявляют тонкость и обходительность, которых почти никогда не встретишь у наших депутатов, этих князей избирательной урны.
Но если принцы, бедные странствующие принцы, не имеющие ни бюджета, ни подданных, живущие как буржуа в этом нарядном и цветущем городе, ведут себя просто и не дают повода для насмешек даже людям непочтительным, то этого никак не скажешь о любителях высочеств.
Эти суетятся вокруг своих кумиров с религиозным и комическим рвением и, лишившись одного, тотчас же принимаются разыскивать другого, словно их уста могут отверзаться только для произнесения в третьем лице обращений: «Монсиньор» или «Ее высочество»[467].
Вы не проведете в их обществе и пяти минут без того, чтобы они не рассказали, что ответила им принцесса, что сказал им великий герцог, какую прогулку собираются совершить с одним, какую остроту слышали от другого. Чувствуешь, видишь, догадываешься, что они и не бывают в другом обществе, кроме общества людей королевской крови, что если они снисходят до разговора с вами, то лишь затем, чтобы точно осведомить вас о происходящем на этих высотах.
Ведется борьба, ожесточенная борьба, в которой пускаются в ход всевозможные хитрости, чтобы иметь за своим столом, по крайней мере один раз в сезон, принца, настоящего принца, одного из первенствующих. Какое уважение внушают те, кто играл в лаун-теннис с великим герцогом или кто был хотя бы представлен «Уэльскому», как выражаются сверхшикарные.
Запись в передней этих «изгнанников», как называет их Доде[468], или этих полетевших кувырком, как сказали бы иные, составляет для многих постоянное, утонченное, всепоглощающее и полное значительности занятие. Книга записи покоится в вестибюле, а по сторонам ее стоят два лакея, один из которых предлагает вам перо. Каждый вписывает свое имя после двух тысяч других разнородных имен, где изобилуют титулы и кишат частицы «де»[469]. Затем человек уходит надменный, словно его облагородили, счастливый, словно выполнил священную обязанность, и с гордостью говорит первому встретившемуся знакомому:
— Я только что расписался у великого герцога Герольштейнского.
Затем вечером, за обедом, торжественно повествует:
— Я сегодня заметил в книге у великого герцога Герольштейнского имена X, Y и Z.
И все слушают с интересом, словно речь идет о событии величайшей важности.
Но зачем смеяться над этим и удивляться невинной и кроткой мании изящных любителей принцев, когда в Париже мы можем встретить с полсотни различных пород любителей великих людей, любителей, не менее забавных?
Всякий, у кого имеется свой салон, считает нужным выставлять напоказ знаменитостей; за ними организована настоящая охота. Нет такой светской женщины, даже из лучшего круга, которая не стремилась бы иметь своего собственного художника или своих собственных художников; в их честь она устраивает обеды, чтобы в городе и провинции знали, что у нее бывают умные люди.
Позировать ли ради ума, которым сам не обладаешь, но за которым гоняешься шумливо и трескуче, позировать ли ради знакомства с принцем… какая, собственно, разница?
Наибольшим успехом из всех великих людей у молодых и стареющих женщин пользуются, несомненно, музыканты. Некоторые дома обладают полными коллекциями их. Художникам этого рода свойственно, между прочим, то неоцененное преимущество, что они бывают полезны на вечерах. Но особы, дорожащие настоящими редкостями, вряд ли могут надеяться на то, чтобы им удалось совместить когда-либо двоих таких избранников на одном канапе. Прибавим, что нет такой низости, на которую не была бы способна известная, занимающая положение в свете женщина ради того, чтобы украсить свой салон знаменитым композитором. Мелочей, которыми стараются привязать к себе живописца или просто литератора, оказывается совершенно недостаточно, когда речь заходит о торговце
