Однако тюрьмы тоже не было. Пришлось ее учредить и назначить сторожа, которому и вручили узника.
В течение полугода все шло хорошо. Заключенный дрых целый день на соломенном тюфяке в своем узилище, а сторож подражал ему на стуле перед дверью и поглядывал, как гуляют приезжие.
Но князь не расточителен, этим недостатком он страдает меньше всего: он требует отчета в самых ничтожных расходах, производимых в его государстве (перечень их невелик). Доложили ему и о расходах, связанных с этим новым учреждением и включавших в себя содержание тюрьмы, узника и сторожа. Жалованье последнего ложилось тяжелым бременем на бюджет государя.
Сперва он сделал гримасу, а затем, подумав, что так ведь может продолжаться до бесконечности (осужденный был молод), предложил министру юстиции позаботиться об упразднении этого расхода.
Министр посовещался с председателем суда, и оба пришли к решению упразднить должность сторожа. Узник, предоставленный самому себе, не преминет убежать, чем вопрос и разрешится ко всеобщему удовольствию.
Итак, сторож был возвращен в лоно своей семьи, а на одного из дворцовых поварят просто-напросто возложили обязанность каждый день, утром и вечером, носить преступнику пищу. Но последний не делал ни малейших попыток вернуть себе свободу.
В один прекрасный день, когда ему забыли принести еду, он преспокойно явился за ней сам и с тех пор усвоил себе обыкновение, избавляя поваренка от лишней ходьбы, приходить в часы трапез во дворец и есть вместе со слугами, с которыми он успел подружиться.
После завтрака он отправлялся прогуляться в Монте-Карло. Иногда он заходил в казино и ставил пять франков на зеленое сукно. Если он выигрывал, то угощал себя хорошим обедом в какой-нибудь известной гостинице, а потом возвращался в тюрьму, тщательно запирая дверь изнутри.
Ни одной ночи он не провел вне ее.
Положение становилось затруднительным не для осужденного, но для судей.
Суд снова собрался, и было решено предложить преступнику выехать за пределы государства Монако.
Когда ему сообщили это постановление, он ограничился ответом:
— Вы шутники! Ну, куда я денусь? У меня нет средств к существованию. У меня нет больше семьи. Что, по-вашему, я стал бы делать? Я был приговорен к смерти. Вы меня не казнили. Я ничего не сказал. Вы приговорили меня к пожизненному заключению и передали сторожу. Потом вы отняли у меня сторожа. Я опять ничего не сказал.
Теперь вы хотите изгнать меня из страны. Ну, нет. Я заключенный, ваш заключенный, судимый и осужденный вами. Я точно выполняю свои обязанности. Я остаюсь здесь.
Верховный суд был потрясен. Князя охватила страшная ярость, и он приказал принять меры.
Снова начали обсуждать вопрос.
Теперь было решено предложить преступнику пенсию в шестьсот франков в год, лишь бы только он переселился за границу.
Он согласился.
Он снял в аренду клочок земли в пяти минутах ходьбы от государства своего прежнего монарха и в довольстве живет на земле, разводя овощи и презирая самодержцев.
Однако монакский двор, наученный несколько поздно этим опытом, решил заключить договор с французским правительством; теперь он выдает нам преступников, которых мы за умеренное вознаграждение и припрятываем в укромное местечко.
В судейских архивах княжества можно найти постановление, определяющее размер пенсии этому негодяю и обязывающее его покинуть монакскую территорию.
Против княжеского дворца возвышается соперничающее с ним учреждение — Рулетка. Но никакой ненависти, никакой вражды между ними нет: она поддерживает его, он покровительствует ей. Пример, достойный восхищения, единственный пример двух соседствующих могущественных семей, мирно живущих рядом в маленьком государстве, пример достаточный, чтобы сгладить воспоминание о Капулетти и Монтекки.
Здесь дом государя, а там дом игорный, — старое и новое общество, братски уживающиеся под звон золота.
Насколько трудно попасть в салоны князя, настолько салоны казино широко открыты для иностранцев.
Я направляюсь в последние.
Звон монет, непрерывный, как рокот волн, идущий из глубины, легкий и страшный, с самого входа заполняет слух, душу, волнует сердце, мутит рассудок, сводит с ума. Этот звон слышен всюду, он поет, кричит, призывает, соблазняет, раздирает душу.
Вокруг столов мерзкое племя игроков, накипь всех континентов и всех слоев общества вперемежку с принцами или будущими королями, светскими женщинами, буржуа, ростовщиками, истасканными девицами — единственная в своем роде смесь людей всех наций, всех кругов общества, всех сортов всякого происхождения, целый музей сомнительных знатных иностранцев — русских, бразильцев, чилийцев, итальянцев, испанцев, немцев; старух в старомодных шляпах, молодых распутниц с сумочкой, висящей на запястье, в которой лежат ключи, носовой платок и три последние монеты по сто су, которые пойдут на зеленое сукно, когда почуется удача.
Я подхожу к крайнему столу и вижу… побледневшую, нахмуренную, со сжатыми губами, с перекошенным и злым лицом… молодую женщину из бухты Агэ, прекрасную влюбленную из того залитого солнцем леса и томного лунного света. Он тоже здесь, он сидит перед ней, нервничая, положив руку на кучку луидоров.
— Играй на первый квадрат, — говорит она.
Он спрашивает с отчаянием:
— На все деньги?
— Да, на все.
Он ставит всю кучку луидоров.
Крупье крутит колесо. Шарик бежит, пляшет, останавливается.
— Ставки закончены, — слышался голос, и через мгновение он же повторяет: — Двадцать восемь.
Молодая женщина вздрагивает и говорит жестко и отрывисто:
— Пойдем!
Он поднимается, не глядя на нее, следует за ней, и чувствуется, что между ними произошло что-то ужасное.
Кто-то говорит:
— Прощай, любовь. Видно, они сегодня не в ладу.
Чья-то рука хлопает меня по плечу. Я оборачиваюсь. Это мой друг.
.Мне остается извиниться за то, что я столько говорил о себе. Я писал для себя одного этот дневник мечтательных раздумий, или, точнее, я воспользовался одиночеством во время плавания, чтобы остановить блуждающие мысли, проносящиеся птицами в нашем сознании.
Меня просят напечатать эти страницы, у которых нет ни последовательности, ни композиции, ни мастерства, которые идут одна за другой без связи и внезапно обрываются на том единственном основании, что налетевший ветер прервал мое путешествие.
Уступаю этому желанию. Может быть, и напрасно.
БРОДЯЧАЯ ЖИЗНЬ
(сборник очерков, 1890 г.)
Усталость
Я покинул Париж и даже Францию, потому что Эйфелева башня[520] чересчур мне надоела.
Она не только видна отовсюду, но вообще попадается вам на каждом шагу: она сделана из всех возможных материалов и преследует вас из всех витрин, как неотвязный, мучительный кошмар.
Впрочем, не только она внушила мне непреодолимое желание пожить некоторое время в одиночестве, но и все то, что делалось вокруг нее, внутри нее, на ней и рядом с ней. И как в самом деле смеют газеты говорить о новой архитектуре по поводу этого металлического остова! Ведь архитектура — наиболее непонятное и наиболее забытое в наши дни искусство, а также, пожалуй, наиболее эстетическое, таинственное и насыщенное идеями.
Архитектура имела то преимущество, что на протяжении столетий, так сказать, символизировала каждую эпоху
