— Все было не так! — обиженно сказал Каштанов. — Не совсем так!
— Однако увезли, — сказал дядя Валя. — Но беда-то ведь небольшая, а?
— Вы, дядя Валя, — губы Каштанова сжались и утончились, — лучше расскажите, за что ваши коллеги, шоферня, вам стекла побили в автобусе.
— Ладно, хватит, — помрачнел дядя Валя. — Они уже извинились, когда я им все рассказал. Они меня уважают. Несмотря ни на что…
— Михаил Никифорович, — сказал я, стараясь увести разговор на иные тропы, — ты сегодня в аптеку не пойдешь? Выходной?
— Я не хожу в аптеку, — сказал Михаил Никифорович. — То есть захожу туда. Но не на работу.
— Куда же ты ходишь на работу?
— Теперь никуда. Третий день на инвалидности.
— Ты что, Миша! — удивился я.
Удивились и Каштанов с дядей Валей.
А Михаил Никифорович показал нам бумажку, видно временную, с заключением врачей, посчитавших, что он, Михаил Никифорович Стрельцов, страдает токсическим гепатитом, а потому должен пребывать инвалидом второй группы.
— С такой дрянью, — сказал дядя Валя, — тебе и пиво нельзя пить.
— Нельзя, — согласился Михаил Никифорович и поднял кружку. — Но беда-то ведь, дядя Валя, небольшая, а?
Оказывается, однажды в цехе химического завода, где с конца мая трудился Михаил Никифорович, произошла утечка четыреххлористого углерода, вечером Михаила Никифоровича стало рвать, температура пошла под сорок, «скорая» отвезла Михаила Никифоровича к Склифосовскому в реанимацию. В Склифосовском, уже в общей палате, Михаил Никифорович пролежал десять дней. Теперь ездит туда, наблюдается, и вот три дня назад его одарили представленной нам бумажкой. Михаил Никифорович полагал, что ему удастся упросить лекарей сменить группу на профессиональное заболевание.
Я стоял, браня себя. Вот, значит, как. Ну ладно Каштанов и дядя Валя. Они все же не из числа моих друзей. Они мне интересны, но они могут прожить и без меня, как и я без них. Месяцами, случалось, не виделись, и ничего, жизнь продолжалась, трава росла, трамваи ходили… Но вот Михаил Никифорович… Собственно говоря, и с ним мы были лишь собеседниками, разговаривали о том о сем в останкинских проездах, в магазинах и в автомате на улице Королева. И все. Однако… Однако о том, что «скорая» увезла его к Склифосовскому, что он лежал там, я должен был бы знать, я должен был бы проведать его, помочь ему, коли возникла бы нужда, да и коли бы она не возникла! И о том, что он взял да и ушел из аптекарей на химический завод, я обязан был бы знать! Что же я за человек оказался? Выходит, в том моем праведном деловом существовании последних недель люди, жившие рядом со мной, стали мне безразличны, я и думать о них не думал, мне и в голову не приходило, что с ними может что-то случиться, дурное или хорошее, они исчезли для меня. Если так, зачем были нужны мои совершенствования? Да и совершенствования ли это?
Горько мне было. И стыдно.
— Почему ты ушел из аптеки? — спросил я.
— Долгая история, — сказал Михаил Никифорович.
Он опять закурил, говорить далее как будто бы не желал. Да и что ему было открывать нам душу?
— У меня есть приятель, — не выдержал я, — известный врач, желудок, печень, гепатит — как раз его дело.
Михаил Никифорович промолчал.
— А ведь она себя объявила берегиней, — опять сказал я. — Что же она-то смотрела?
И снова Михаил Никифорович промолчал.
Последние слова я произнес скорее для самого себя. Теперь подумал: ведь и дядя Валя в апреле испытывал болезненное состояние. Но тогда и сама Любовь Николаевна хандрила и теряла способности. Почему нынче она допустила гепатит у главного пайщика?
— Мне стекла в автобусе вставили сами, которые выбивали, — сказал дядя Валя.
— Но ведь выбивали, — сказал Каштанов. — И за дело.
— За дело, — согласился дядя Валя. — И вставили. А тебе Нагиму обратно на лошади не привезли.
— Нагима супы готовить не умела, — вздохнул Каштанов.
— Сам бы и варил. Брал бы концентраты…
— Я и варил, — опять вздохнул Каштанов.
— Моя-то дура, — сказал дядя Валя, — тоже плохо варила супы, а вот ушла к таксисту, и без нее тошно…
— Зато какие рекорды вы ставили на своем автобусе в прошлом месяце? — усмехнулся Каштанов.
— Ладно, хватит! — сердито произнес дядя Валя. — И с автобусом хватит… И от донорства откажусь завтра же…
— Я свой пай продам Шубникову, — сказал Каштанов. — А документ заверю у нотариуса…
— Не выйдет! — взволновался дядя Валя. — С дезертирами знаешь как!.. Шубникова развращать! И не выход это. Ее надо душить, коли нет бутылки, куда ее можно было бы засунуть. Михаил Никифорович молчит, а бутылку разбил он!
— Пускай она его сначала вылечит, — сказал я. — Или просто отменит болезнь… Кстати, дядя Валя, ведь вы же собирались лечить людей и животных, ставить диагнозы, что же вы-то прохлопали гепатит у Михаила Никифоровича?
— Она меня в такой оборот взяла, — махнул рукой дядя Валя, — что я сам стану скоро инвалидом… Единственно, что она мне… это… восстановила…
— Что это?
— Ну… это… — замялся дядя Валя. — Теперь как у допризывника…
— Что же вы ее душить собрались? — спросил Каштанов.
— А зачем мне теперь-то как у допризывника? Баба моя все равно с таксистом. На нее у Любови Николаевны, видно, нет силы.
— Но если вы Любовь Николаевну придушите, вы и всяких надежд лишитесь.
Дядя Валя задумался.
— Все равно, — сказал он, отпив пива, — дело тут решенное.
— А вы интересовались, — спросил я, — мнением на этот счет Михаила Никифоровича?
— Михаил Никифорович и будет душить, — сказал дядя Валя.
— Может, сменим тему? — строго сказал Михаил Никифорович. — Может, просто постоим, а от нее наконец от дохнем?
Час стояли, наверное, мы еще в «Крестах». Рассуждали о футболе, сравнивали Блохина и Шенгелию. Сошлись на том, что Шенгелию через два сезона забудут. Потом отправились по домам в Останкино. Ждали трамвай, и тут дядя Валя не выдержал и проворчал в сердцах, что хоть бы автомат на Королева надо эту Любовь Николаевну заставить открыть, доколе ж она будет издеваться над народом!
Глава 16
Утром слабости и недомогания Любови Николаевны, видимо, прошли. Опять я почувствовал себя человеком, бросившим курить.
А накануне я клял себя. И ругал Любовь Николаевну. Стало быть, 2 мая Любовь Николаевна вынула из нас души и заглянула в них. Мы тогда призадумались, замолчали после воспоминаний Михаила Никифоровича, размягчились, мечтали или даже грезили о чем-то, а она наши души держала на ладонях. Я в те минуты испытывал некое просветление. Думал: вот он наконец я истинный, каким я себя хотел видеть. И еще я думал о том, что мне как будто бы нечего в себе стыдиться, не от чего в себе отчаиваться, что я все сделаю, что мне предназначено, или уже делаю это…
Любовь же Николаевна, поняв наши сути или посчитав, что она поняла их, взялась за наше совершенствование. Она желала
