Но не всегда Михаил Никифорович был в согласии со своими мыслями (понимая при этом, что в них есть и путаница или подмена понятий). Ну ладно, рассуждал он. Дон Кихот был хорош, но — как мечтание человечества. В окрестностях же Ламанчи, реализуя себя, он чаще вредил, хотя бы и пустячно, жителям и путешественникам. Однако страсть и действия, а особенно простодушная вера странного рыцаря в правоту собственных действий вызывали зависть Михаила Никифоровича. Он бы так не мог. Конечно, если бы на его глазах били слабого или рожь горела, он бы не стоял. Но в историях с самодуром из Кадыкчана или Леденцовой, даже сидя на Росинанте и будучи при копье, он бы не бросился ни на кого. И не потому, что копьем надо было разить вроде бы из-за себя, а не из-за дела. Просто не возникало порыва. А ну их к лешему… Не дóлжно ли так? — задумывался Михаил Никифорович. Миллионолетнюю долю человечества он мог бы и не взваливать себе на плечи, но за миг-то летящий отвечать был обязан. Когда Любовь Николаевна довела его до обострения чувств, он взъярился и отмел прежнее свое успокоение. Даже отважился вступить в сражение с горестной истиной «от смерти нет в саду трав», был намерен сейчас же принести человеческому роду облегчение. А может быть, и благоденствие вечное. Видимо, желание это всегда было в Михаиле Никифоровиче, а Любовь Николаевна вряд ли могла ошибиться и приписать ему чужие свойства…
— Михаил Никифорович, я опять тебе не судья… Но, думаю, ты не прав. И зачем тебе нужны уроки с похожими сюжетами?
— Дуракам закон не писан, — просветил меня Михаил Никифорович. — Это я про себя.
— А хотя бы и про меня, — сказал я. — Однако я, Михаил Никифорович, отчасти удивляюсь твоим шатаниям. Тебе стало стыдно оттого, что ты начал выпрашивать себе как бы незаслуженные блага… А того, что ты поощряешь проходимцев или разгильдяев, тебе не стыдно?
— Мало ли чего…
— Ладно. Прости, что полез тебе в душу. Просто меня удивила твоя непоследовательность. Кстати, про пай Каштанова ты слышал?
— Слышал.
— И что?
— А ничего.
— Ты как дядя Валя. Как Валентин Федорович Зотов… Попью я сейчас чаю с этим приятным вареньем и откланяюсь.
— Варенье из терна… Мать варила.
— Спасибо твоей матери.
— Что касается Шубникова… — начал Михаил Никифорович.
Но тут зазвенело над дверью, и сразу же — стало понятно, что звонок был не просьбой распахнуть ворота, а знаком вежливости, — чья-то рука повернула ключом задвижку замка. Через мгновение на кухню, почувствовав гостя и как бы для решения, не обременителен ли гость, не гнать ли его взашей или, напротив, не требует ли он особенных почестей, заглянула женщина. Была это Любовь Николаевна.
— А-а, это вы, — очевидно успокаиваясь, произнесла она. — Здравствуйте.
Она назвала меня по имени-отчеству, опустила на пол сумку и протянула мне руку. Я пожал ей руку как давней приятельнице, не успев вспомнить, что еще на днях я относил Любовь Николаевну к движениям воздуха. Рука Любови Николаевны была крепкая, Филимону Грачеву следовало с уважением относиться к такой руке.
— Я сейчас, — сказала Любовь Николаевна. — Только переобуюсь… У меня здесь еще сумка, — добавила она из прихожей. — Я, Михаил Никифорович, купила материал на занавески. И хватит на ламбрекен. Еще тюль…
Я взглянул на Михаила Никифоровича. Тот, поначалу не выказавший никаких удивлений, теперь не то чтобы удивился, но, похоже, искал чему-то объяснения. Может быть, платежные способности Любови Николаевны перепроверял в уме Михаил Никифорович? Но что мне было гадать…
— Я пойду… — шепнул я Михаилу Никифоровичу.
Михаил Никифорович не проявил желания удержать меня.
— Вы пройдите сюда, в комнату, — услышали мы приглашение Любови Николаевны, — я уже разложила материал, мне хотелось бы, чтобы вы посмотрели.
— Мне пора…
— Зайди на минуту, — попросил меня Михаил Никифорович.
— Вот, — показала нам Любовь Николаевна свои приобретения, при этом то ли стесняясь покупки, то ли радуясь ей.
Ткани лежали на столе, и нежнейший тюль, и светло-желтая прозрачная ткань словно бы с камышинками или с какими иными водяными растениями, вызывающими мысли о тихих старицах и колыхании ряски.
— Это интересно… — сказал я на всякий случай.
Михаил Никифорович молчал.
— Я у Никитских ворот купила, — сказала Любовь Николаевна. — Там на углу бульвара и улицы Качалова хороший магазин. Была очередь, но я выстояла.
Объяснения она давала Михаилу Никифоровичу. Но Михаил Никифорович молчал.
Любовь Николаевна переобулась и теперь была в тапочках. Впрочем, скорее бы к ним подошло название черевички, до того нарядно и дорого они выглядели, такими когда-то в исключительных случаях могли одаривать во дворце на невских берегах в присутствии запорожских сечевиков и светлейшего князя. Знал ли Михаил Никифорович о происхождении обуви Любови Николаевны?
— Вот эти занавески, — показывала Любовь Николаевна на тюль, — для дня. Когда солнце сильно бьет в глаза. Или просто от чужого взгляда. А эти вечерние. По-моему, они будут хорошо сочетаться по цвету и рисунку. А?
Теперь она обращалась ко мне. И я, хотя и не годился в оценщики несшитых штор и занавесей, да, впрочем, и сшитых, поспешил с ответом:
— По-видимому, будут хорошо сочетаться.
— Но в доме нет швейной машинки, — сказала Любовь Николаевна.
Эти слова, видно, озадачили Михаила Никифоровича. Я решил прийти ему на помощь:
— А у соседей твоих нет швейной машинки? Если попросить на время?.. Или вот. На месте твоей аптеки, на Цандера, теперь пункт проката. Можно там взять…
— Да, конечно, — обрадовалась Любовь Николаевна, — отчего же не воспользоваться услугами проката?
— Я схожу, — согласился Михаил Никифорович.
Тут я сообразил, что когда-то рассказывал Любови Николаевне о рукодельных успехах своей жены, в частности и о швейных, Любовь Николаевна, несомненно, помнила об этом, а машинку из нашей квартиры я не предложил.
— Я могу из дома, — сказал я. — Если жена… Или вы, Любовь Николаевна, зайдите к нам с этими…
— Нет, зачем же, — мягко сказала Любовь Николаевна, — что же вас обременять. Проще будет Михаилу Никифоровичу зайти
