— Ай, браво, Мардарий! Ай, браво!
Шубников задумался.
— Алле! — сказал он, вскинул руку и повелел ротану плыть в южную сторону, опять в направлении Марьиной рощи. Следовало ожидать особенного номера.
Может, требовался барабанщик, чтобы дробью сопроводить искусство Мардария. (Мне при этом вспомнилось: «Ни в Брабанте, ни в Трабанте нет барабанщиков таких, как у нас».)
Ротан проплыл метров десять, перевернулся на спину и стал зевать. Потом, похоже, он задремал.
— Алле! — кричал Шубников.
Мардарий будто его и не слышал.
— Алле! — кричал Шубников уже обиженно и зло.
А ротан храпел.
— Тащи его! — насупившись, сказал Шубников консультанту.
Бурлакин потянул веревку и очень быстро выбрал рыбу из воды.
Шубников с Бурлакиным, не скажу, что бережно, погрузили его в ящик, взялись за носилки, не вспомнили о мешке и сумке, не взглянули на людей, ими приглашенных к пруду, и поспешили к дому Шубникова. Видно было, что расстроились.
В публике возникли вопросы и недоумения. Но разъяснить нечто существенное было некому.
— Ну что! — сердито было сказано Игорю Борисовичу Каштанову. — Понял, что выходит из твоей сделки?
— А что плохого, — спросил Каштанов, — в том, что мы увидели сегодня эту рыбу?
— Еще не такое увидим, — мрачно произнес Филимон. — И ты, Игорь Борисович, еще не возрадуешься. Может, и содрогнешься.
— Слова-то какие ты произносишь возвышенные. Будто для астраханских трагиков. Не из «Макбета» ли?
— Продан пай-то? Или проигран? — спросил я. — И каким образом оформлена купчая?
— Это имеет отношение единственно ко мне, — скривил губы Каштанов.
— Но ведь твой пай, как и все другие, отменен актом о капитуляции. Стало быть, он — пшик!
— Вот! — обрадовался Каштанов. — Именно что отменен!
— Но как же ты уступил его Шубникову?
— Ну пошутил! — сказал Каштанов. — Ну выпил и пошутил!
— А не было ли причин для твоей шутки? — предположил я, отчего-то желая раззадорить или даже обидеть Игоря Борисовича. — Не попал ли ты в зависимость к Шубникову? Не решил ли выйти из нее? Или выползти? Или еще из чего-то выползти?
— Мне этот пай не нужен! Не нужен! — рассердился Каштанов. — И оставьте меня! И потом — что вы меня-то укоряете? Что вы ко мне-то лезете? Если вы чем-то обеспокоены, не логичнее было бы вам прежде всего поговорить с Михаилом Никифоровичем? А еще бумагу перечитайте внимательнее, розовую, ту, что взялся хранить дядя Валя, внимательнее, внимательнее. А я пошел…
— Еще попомнишь мои слова! — бросил ему вслед Филимон.
— Валентин Федорович, — обратился я к дяде Вале, пребывавшему в молчании, — бумага, что просил Каштанов перечитать внимательнее, у вас? Вы однажды обещали дать мне ее. Копию снять.
— Я запамятовал, где она, — пожал плечами дядя Валя. — Засунул куда-то и не помню.
— Вы сказали: в серванте, вместе с облигациями государственных займов. Послевоенных.
— Разве? Там ее нет… Но беда-то ведь небольшая? А? Да и сам ты о бумаге мне не напоминал. А времени сколько прошло!
— Да, дядя Валя, — согласился я. — Времени прошло действительно много… А как ваш автобус? В порядке?
— Ну а как же, — сказал дядя Валя. — Пенсию мне оформили, но и уговорили остаться за рулем. Такие, как я, сам знаешь, на дороге не валяются.
— Вы, помнится, стали ходить в парк. На Плешку. Или в Лебединую стаю.
— И сейчас хожу, — заулыбался дядя Валя. — Мне приятно. Многим приятно. Там есть забо-о-ористые подруги. А я ведь, если меня обожают, могу стать и душой компании.
— Я не сомневаюсь в этом, дядя Валя. И собака ходит?
— Ходит. Но она, если нужно, делает вид, что ее тут нет. И не дышит… Тактичная, сукина дочь!
— Бумагу, ту, розовую, вы не смогли бы все же отыскать?
— Не обещаю, — сказал дядя Валя. — Да и есть ли нужда искать?
— Еще ощутишь эту нужду! — опять пророком загремел Филимон.
— Не шуми, — тихо и словно бы устало сказал дядя Валя. — Не вызывай на пруду шторм…
Знакомые и незнакомые нам созерцатели Мардариевых игр уже расходились. Кто молча, кто обмениваясь впечатлениями. Высказывались вслух и суждения, какие уводили собеседников в далекие мысленные и социальные пространства. Гадали, в частности, каково пришлось бы ротану в странах «третьего мира». Полагали, что богатые обнаглевшие люди без зазрения совести стали бы использовать ручную рыбу для военных нужд. Скажем, для сбора разведывательных данных. В таком случае ротана могли одеть в гражданское платье, дать ему кличку Трианон и научить посещать магазины минеральных вод. Некоторых удивляла проявленная ротаном способность дышать останкинским воздухом. Лапы-то ладно, не такие игры позволяла себе природа, но прогулки рыбы по суше озадачивали. Впрочем, вспоминали Ихтиандра. Тот тоже терпел и воду и атмосферу. А в связи с Ихтиандром приходил на ум зловещий дон Зурита, сыгранный в кино не менее зловещим Михаилом Козаковым. Вспоминали, что дон Зурита был намерен эксплуатировать благородного, простодушного Ихтиандра и расставлял ему сети. Но мог ли обнаружиться дон Зурита и вблизи музыкального ротана Мардария?
В обсуждение зрелища на пруду я не вступал. А вот беспокойство в себе старался погасить. Думал: ну возник в Останкине ротан Мардарий, ну развлекаются с ним Шубников и Бурлакин, и ладно, их дело, что тут эдакого? Уступил Каштанов Шубникову живой или неживой пай, пропала у Валентина Федоровича бумага со словами и подписями, ставившими Любовь Николаевну на колени, — ну и что? Стоит ли из-за всего этого беспокоиться? Разве нет иных, более высоких забот?
Но никак не выходила из головы одна мелочь. Отчего расстроились Шубников с Бурлакиным? Чем не угодил воспитателям ротан Мардарий? Отчего они не смогли управлять им, если пай их все же был существующим?..
Глава 26
Шубников и Бурлакин и впрямь расстроились. Подлец Мардарий заснул. Поначалу Шубников с Бурлакиным думали, что он притворяется, рыбья кровь, делает вид, что храпит. А он спал подлинно. Шубников с Бурлакиным принесли ящик с рыбой к дому, в лифте ящик пришлось ставить на попа, но даже и путевые неудобства не взбодрили ротана. Опущенный в ванну ротан сразу же сунул передние лапы под голову, подтянул хвост к брюху и принялся догонять сны. Хотя какие сны могли возникнуть в дурьей рыбьей башке!
Ротан заспал не один, а два номера.
Шубников не отважился бы назвать их уникальными, но нынче они казались ему необходимыми, как, предположим, хор «Славься» в финале оперы про костромского крестьянина на стихи С. Городецкого или как застывшие рты провинциальных чиновников и их дам в спектакле по пьесе Николая Васильевича Гоголя. Ротан Мардарий не дал возможности опустить занавес. Подлый стервец! Теперь Шубников будто жалел, что не возник момент апофеоза и не бросились к нему люди с поздравлениями, цветами и вопросами, на какие он в высокомерии мог позволить себе и не отвечать. Мерзкий ротан Мардарий уснул, обожравшись железом и стеклом, и смял
