— Вы-то тут при чем! — резко сказал Шеврикука.
— Вот и спасибо, что вы так чувствуете… Не располагаете ли вы временем, не согласитесь скрасить мою прогулку пятью минутами общения?
— Ну, если пятью минутами… — неуверенно сказал Шеврикука.
Петр Арсеньевич, с тростью, в белой чесучовой куртке и в чесучовых же брюках, проявлял себя все тем же церемонным мухомором и подчеркивал, на взгляд Шеврикуки, пожалуй, и излишне старательно, что он старик, увы, именно старик. Иные и в девяносто лет резвы, фыркают по утрам под ледяной водой, тяготят мышцы гирей, а Петру Арсеньевичу несомненно нравилось жить стариком. Впрочем, что значило для него девяносто лет. Волосы Петра Арсеньевича были и не седые, а белые, из голубых когда-то его зрачков время истаяло.
— Вот здесь присядем, если вы не возражаете именно здесь со мной поскучать… Я вижу, вы удручены. Я не хочу заглядывать вам в душу… Но вы чем-то печально озабочены. Или удручены.
— Мелочи. Ерунда, — отвел глаза Шеврикука. Потом сказал: — Встретил двух дураков…
— И что же они?
— Глупо повторять. Говорили о некой таинственной силе в Останкине. Или о премудрой силе. Шли на Москву циклон с ураганом. И сгинули. Провалились. Потом премудрая сила их отпустила. Снесло элеватор в Сасове, трубу в Уфе или еще где…
— Слышал. Но что же здесь глупого? Ведь они верят.
— Да?
— То есть… Как бы это сказать… Вот цветок… Вот возьмем какой-нибудь цветок… Ага, вот колокольчик… Нет, что-нибудь попроще. Вон, вон клевер. Кашка. Да. Кашка.
Тростью Петр Арсеньевич указал на бледно-розовые головки клевера, росшего рядом в траве.
— Нет, рвать не надо. Они свое не прожили. Ученый человек, классификатор, все объяснит. Где стебель, где розетка листьев, какое соцветие, какой отряд, какой подотряд, какая в клевере надобность, какая польза, какие калории. И все, все, все. Но для него это лишь мелкое растение семейства бобовых, и не более. А вы вглядитесь в эту кашку, в этот шар! В это чудо! Совершенство формы, архитектоники, цветовых сочетаний! И притом чудо живое! Да что я вам бубню! И я ощущаю в этом цветке совершенную и премудрую силу, его воплотившую и в нем оставшуюся. Ах, как я плохо принялся объяснять! Главное — есть, это совершенное и премудрое, и оно может себя проявить!
— Может, — согласился Шеврикука. — Но не проявляет.
— Как знать! Как знать! — горячо продолжил Петр Арсеньевич. — Может, и проявляет. Как? Мы не ведаем. Строим догадки. А иные и ведают. Я слышал об одном. Он теперь секретный узник…
— Кто он теперь? — спросил Шеврикука.
— Я оговорился, — быстро сказал Петр Арсеньевич. — Оговорился. Со мной бывает. Слабости возраста. Я про другое. Можно ведь эту совершенную и премудрую силу и вызвать. И она явится. Или вызволить. Своей верой в нее. Своим поклонением перед ней, признав в ней вещий смысл. Да, признав и в цветке клевера вещий смысл. И он ответит откровением. Один дальний знакомый мог…
— И он теперь секретный узник?
— Нет! Нет! Я не про это! Не про это! — испугался Петр Арсеньевич.
— Но ведь у каждого своя вера, свое поклонение, свое понимание вещего смысла, свое направление воли, стало быть, из одного и того же, сотворенного кем-то, могут изойти разные силы? Кто что способен вызвать. Или заказать…
— Наверное. Может быть… Я не продумал… Может быть… А к чему мы все это говорим? — спохватился Петр Арсеньевич.
— Пожалуй, и ни к чему, — сказал Шеврикука.
— Ах да, ураган, циклон. Труба упала в Уфе, а не в Останкине. Двое, как вы считаете, дуралеев поверили… Но вдруг они правы. Хотя и не способны что-либо вызвать или ведать о чем-либо…
— Да, конечно, они правы, — поспешил согласиться Шеврикука.
— Или вот, напротив, — сказал Петр Арсеньевич. — Есть нечто, что подразумевает в себе совершенное или даже высшее, нежели совершенное, возможно, заблуждаясь, и несет в себе энергию, или не знаю что, но это нечто еще не родилось, а жаждет, требует быть рожденным и воплощенным в форму. А форм нет. Как к этому отнестись? К нерожденному дитя?
Трость Петра Арсеньевича указала на Башню.
— Это вы к чему? — спросил Шеврикука.
— А? Что? — Петр Арсеньевич будто проснулся. — В чем, любезный Шеврикука, ваша тайна?
— Какая тайна? — удивился Шеврикука.
— Ваша тайна! — капризно сказал Петр Арсеньевич. — Ваша!
— Вы полагаете — она есть? — спросил Шеврикука.
— Должна быть!
— А я считал, что весь — на виду.
— Вы мне ее не откроете, — печально покачал головой Петр Арсеньевич. — Нет, конечно. Но вдруг бы я мог оказаться вам полезен.
— Вы заблуждаетесь. Я таков, какой есть.
— Да, да. — Печаль оставалась в глазах Петра Арсеньевича. — Наша участь — бесконечность схожих происшествий. Иным на это наплевать, иные переносят все в полудреме или во сне, а иные удручены бесконечностью и ищут приключений…
— Это не ко мне, — резко сказал Шеврикука.
— Не к вам, не к вам, — закивал Петр Арсеньевич. — Это так… мысли вслух… Потом ведь что такое тайна? Она только тем и хороша, что тайна. А заглянешь за ширмочку-то, после долгих стараний и риска, а там-то? Пустяковина, пшик. Вот, скажем, власть. Будто всесильна. Одарена страхами, выстлана легендой. И верится, что действительно все может, и есть нечто могучее в ней, в глубине ее, нам не явленное. Но всунешься, жрецов обойдя, за ширмочку, а там какой-нибудь тщедушный карлик, и не умный к тому же… Или пахан. И грустно станет — зачем лез за ширмочку-то?
— Пахан? — спросил Шеврикука.
— Да и пахан… И пахан… С чем только не сталкивала меня жизнь… И все равно — бесконечность повторений сходных происшествий.
— Вас она удручает?
— Удручает или не удручает, а существовать надо. Да и что-то занятное то и дело обнаруживается.
— Чуть было не забыл, — решился Шеврикука. — Вы куда образованнее и начитаннее меня.
— Увольте, увольте! — запротестовал Петр Арсеньевич.
— У одного из моих… скажем, квартиросъемщиков… мне довелось увидеть две вещицы… Может, пустячные. Но я любопытный. А что это, так и не понял…
— Опишите их, — сказал Петр Арсеньевич.
— Я их срисовал, — сказал Шеврикука. — А тонкой бумагой и оттиснул, чтобы были ясны размеры и толщина. Мелкие вещицы.
Петр Арсеньевич взглянул на Шеврикуку с вниманием.
— Вот, пожалуйста, — и Шеврикука протянул старику четыре бумажных листка.
— Надо полагать, монета, — сказал Петр Арсеньевич, — и фибула, часть фибулы…
А пальцы его дрожали.
— Может, монета, — сказал Шеврикука. — А может, жетон. Вроде тех, какими в москательных магазинах добывали керосин.
— А на вес?
— Тяжелые. Будто из благородных металлов. Но и те жетоны были тяжелыми.
— А нельзя ли подержать в руках эти вещицы?
— Их нет.
— То есть?
— Квартиросъемщик съехал. На днях.
— По обмену? Если по обмену, его можно найти в Москве. Пусть и в чужом доме.
— Нет. Его не найдешь. Он вообще съехал.
— Да? — Петр Арсеньевич опять поглядел на Шеврикуку с вниманием. — Жаль. Скорее всего, это не жетоны из москательного магазина.
— А если это подделки?
