Он говорил, а Мария тем временем опасливо посматривала на Эдмунда, ожидая, что он сейчас воспротивится подобному расширению их замысла, идущего вразрез со всеми их торжественными заверениями; но Эдмунд молчал. Мисс Крофорд на миг задумалась, потом спокойно ответила:
— Что до меня, я не стану возражать ни против чего, что вам всем кажется подходящим. Я кого-нибудь из этих джентльменов видела? Ах да, мистер Чарлз Мэдокс однажды обедал у сестры, не правда ли. Генри? Такой с виду тихий молодой человек. Да, я его помню. Если можно, обратитесь, пожалуйста, к нему, это будет не так неприятно, как иметь дело с совсем незнакомым человеком.
Выбор остановили на Чарлзе Мэдоксе. Том повторил, что намерен отправиться к нему завтра рано поутру; и хотя Джулия, которая во все это время едва ли проронила хоть слово, язвительно заметила, глянув сперва на Марию, а после на Эдмунда, что «мэнсфилдский спектакль до крайности взбудоражит всю округу», Эдмунд все еще хранил молчание, и его чувства выражались лишь в непреклонной серьезности.
— Я не в таком радужном свете вижу наш спектакль, — вполголоса молвила мисс Крофорд, наклонясь к Фанни. — И могу сказать мистеру Мэдоксу, что до того, как мы станем вместе репетировать, я несколько сокращу его роль и основательно сокращу свою. Играть с ним пренеприятно, совсем не то, что я ожидала.
Глава 16
Как ни старалась мисс Крофорд, ей не удалось уговорить Фанни и вправду забыть, что произошло. Когда вечер подошел к концу, она легла в постель, полная мыслями об этом, не в силах успокоиться от ошеломившего ее нападения кузена Тома, столь прилюдного и упорного, подавленная суровым осуждением и упреками тетушки. Так вот оказаться средоточием всеобщего внимания, узнать, что это еще только прелюдия к чему-то куда более неприятному, выслушать требование, чтоб она сделала нечто совсем невозможное — стала играть на сцене, — а затем и обвинение в упрямстве и неблагодарности, усиленное намеком на ее зависимое положение, — все это было слишком мучительно, и, оставшись одна, Фанни вспоминала обо всем почти с тою же болью, да еще прибавился ужас перед завтрашним днем, когда может последовать продолженье, которое уж вовсе неизвестно к чему приведет. Мисс Крофорд защитила ее только на то время, пока была рядом; а если, когда они окажутся лишь среди своих, Том и Мария опять станут ее просить, со всей присущей им властной настойчивостью, а Эдмунда как раз не будет дома, — что ж ей тогда делать? Она уснула, так и не найдя ответа на этот вопрос, и, когда наутро проснулась, он оставался все таким же неразрешимым. Белая комнатушка под крышей, что оставалась ее спаленкой с того первого дня, когда она вошла в эту семью, не могла подсказать какой-либо ответ, и, едва одевшись, она пошла искать спасенья в другой комнате, более просторной, где можно было походить и подумать и где она уже несколько времени была почти что хозяйкою. Прежде то была их классная; она носила это название, пока сестры Бертрам не запретили так ее называть, и до недавних пор была жилою комнатою. Здесь жила мисс Ли, и здесь, не считая последних трех лет, когда она уехала от своих подросших воспитанниц, они читали, писали, болтали, смеялись. Комната осталась без употребленья и одно время пустовала, никто в ней не бывал, кроме Фанни, когда она навещала свои комнатные растения или ей требовалась какая-нибудь из книг, которые по недостатку места в ее каморке наверху она, радуясь такой возможности, по-прежнему держала здесь; но постепенно, когда необходимость в этой более удобной комнате становилась острей, Фанни присоединила ее к своим владениям, проводила в ней многие часы; и, не встречая никакой помехи, освоилась тут столь бесхитростно и естественно, что теперь уже все числили эту комнату за нею. Восточная комната, как ее называли с тех самых пор, когда Марии Бертрам исполнилось шестнадцать, теперь считалась Фанниной почти так же безусловно, как белая спаленка; была она такая крохотная, что Фанни имела все основания пользоваться другою комнатой, и оттого кузины, чьи покои несравненно ее превосходили, как того требовало их чувство собственного превосходства, вполне это одобрили; а тетушка Норрис, поставив условием, чтоб для одной Фанни там никогда не топили, поворчав, согласилась, чтоб она пользовалась тем, что никому другому не надобно, однако же иной раз говорила о сей милости так, будто речь идет о самой что ни на есть лучшей комнате в доме.
Расположенье комнаты было столь благоприятным, что при Фанниной неприхотливости она и нетопленная часто поутру раннею весной и поздней осенью была ей мила, а когда туда проникал луч солнца, Фанни надеялась, что ее и вовсе никто не заставит покинуть это убежище, даже если задерживалась там уж очень надолго. Она могла укрыться там после каких-нибудь неприятностей внизу и тотчас же находила утешенье в каком-нибудь занятии или в раздумьях о том, что в тот час ее занимало. Ее цветы, книги — а она их собирала с того самого часу, когда впервые ей можно стало распорядиться хотя бы шиллингом, — конторка для письма, шитье для бедных или искусное рукоделье — все здесь было под рукой; а если к этому не лежала душа, если только и хотелось, что поразмыслить, в этой комнате при взгляде чуть ли не на каждый предмет рождались милые воспоминания. Тут каждая вещь была другом или наводила на мысль о друге; и хотя иногда Фанни приходилось горько страдать, хотя ее побужденья часто понимали превратно, с ее чувствами не считались, а ее разумение недооценивали, хотя она познала муки тирании, осмеянья и пренебреженья, однако ж всякий раз, обращаясь к ним, она находила в них что-либо утешительное: тетушка Бертрам заступилась за нее, или мисс Ли ее ободрила, или, что случалось чаще и было ей всего дороже, Эдмунд — ее защитник и друг — стал на ее сторону, или объяснил, что она имела в виду, или уговаривал ее не плакать и чем-то выказал свою привязанность, отчего слезы стали так сладостны; и все вместе теперь уже перемешалось, и даль времен все привела в созвучье, и оттого в каждой прошлой
