Что же до мистера Крофорда, может быть, происшедшее даст ему понятие о собственном нраве и убедит, насколько он не способен на постоянство в любви, и он постыдится долее ухаживать за нею.
Как странно! А ведь она уже начала думать, что он и вправду ее любит, вообразила, будто его чувство к ней отнюдь не заурядное, и его сестра все еще уверяет, будто он только о ней, Фанни, и думает. И однако он, должно быть, весьма недвусмысленно выказал свою благосклонность к кузине, повел себя весьма опрометчиво, ведь ее корреспондентка не из тех, кто станет обращать внимание на пустяки.
Неуютно ей стало, и так будет, пока она не получит новых вестей от мисс Крофорд. Не думать об этом ее письме невозможно, и ни с кем нельзя об этом поговорить, облегчить душу. Напрасно мисс Крофорд так ее заклинала сохранить все в тайне, она могла бы довериться ее понятию о долге перед кузиной.
Наступил новый день, однако нового письма не принес. Фанни была разочарована. Все утро она по-прежнему только об этом и думала; но когда к вечеру вернулся отец, как всегда с газетою в руках, она до такой степени не ждала из этого источника никаких вестей, что на минуту даже отвлеклась от своих мыслей.
Она глубоко задумалась совсем о другом. Ей вспомнился ее первый вечер в этой комнате и отец с неизменной газетой. Теперь в свече уже нет надобности. До захода солнца еще полтора часа. Сейчас она всем существом ощутила, что уже прошли три месяца; от солнечного света, что заливал гостиную, ей становилось не веселее, а еще грустней; совсем не так, как на сельском просторе, светит в городе солнце. Здесь его сила лишь в слепящем блеске, в беспощадном, мучительном слепящем блеске, который только на то и годится, чтоб обнажать пятна и грязь, которые иначе спокойно бы почивали. В городе солнце не приносит ни бодрости, ни здоровья. Фанни сидела в гнетущей духоте, в пронизанном яркими солнечными лучами облаке беспокойной пыли, и переводила взгляд со стен в пятнах от головы отца на изрезанный, исцарапанный братьями стол, где стоял как всегда не отчищенный толком чайный поднос, кое-как вытертые чашки с блюдцами, синеватое молоко, в котором плавали ошметки пленок, и хлеб с маслом, становящийся с каждой минутой жирней, чем был поначалу от рук Ребекки. И пока готовился чай, отец углубился в газету, а мать по обыкновению причитала над порванным ковром, — вот бы Ребекка его починила; Фанни вышла из оцепенения, лишь когда отец окликнул ее, сперва похмыкав и поразмыслив над чем-то в газете:
— Как фамилия этих твоих знаменитых кузенов, которые в Лондоне, Фан?
— Рашуоты, сэр, — после минутной запинки отвечала она.
— И уж не на Уимпол-стрит ли они живут?
— Да, сэр.
— Тогда, скажу я тебе, неладно у них. Возьми-ка. — Он протянул ей газету. — Вот уж много чести тебе от таких родственничков. Не знаю, не знаю, что подумает о таких делах сэр Томас; может, он чересчур утонченный и светский джентльмен и не станет меньше любить свою дочку. А только будь она моя, вот не сойти мне с этого места, стегал бы ее, пока хватило сил. Небольшая порка всего лучше остережет и мужчину и женщину тоже от эдаких выкрутасов.
Фанни прочла про себя, что «с бесконечным сожаленьем наша газета вынуждена сообщить о супружеском fracas в семействе мистера Р. с Уимпол-стрит; прекрасная миссис Р., которая лишь недавно связала себя узами Гименея и которая обещала стать блистательной властительницей светского общества, покинула супружеский кров в обществе хорошо известного неотразимого мистера К., близкого друга и товарища мистера Р., и даже редактору нашей газеты неизвестно, куда они отправились».
— Это ошибка, сэр, — тотчас же сказала Фанни. — Это, должно быть, ошибка… Не может этого быть… Здесь, должно быть, имеются в виду другие люди.
Она говорила из безотчетного желания отодвинуть позор, говорила с решительностью отчаяния, ибо говорила то, чему не верила, не могла верить. Потрясенная, она не усомнилась в истинности прочитанного. Правда ошеломила ее, и после она изумлялась, что все-таки сумела не задохнуться, даже заговорить.
Мистера Прайса газетное сообщение не настолько встревожило, чтоб он стал всерьез отвечать.
— Может, это и вранье, — готов был допустить он, — а только нынче немало светских дамочек таким вот манером продают душу дьяволу, так что ни за кого нельзя поручиться.
— Уж конечно, будем надеяться, это неправда, — жалобно сказала миссис Прайс. — Это был бы такой позор!..
Добро б я говорила Ребекке про ковер всего раз, так нет же, раз десять я ей говорила, не меньше, верно, Бетси? А тут работы всего на десять минут.
Едва ли можно описать ужас и смятение Фанни, когда она уверилась, что те двое и вправду виновны, и отчасти представила себе, какие бедствия это повлечет. Сперва она словно оцепенела, но с каждой минутой все полнее сознавала, как дурно, как отвратительно то, что произошло. Она не думала, не смела надеяться, что в газетной заметке ложь. Письмо мисс Крофорд, которое она перечитывала так часто, что выучила наизусть, было в пугающем согласии с заметкой. Горячность, с какою мисс Крофорд защищала брата, и ее надежда, что скандал удастся замять, и нескрываемое волнение — все это ясней ясного говорило о поступке весьма неблаговидном; и мисс Крофорд, видно, единственная женщина на свете, способная по складу своему счесть пустяком этот страшнейший грех, способная попытаться затушевать его и желать, чтоб он остался безнаказанным! Теперь Фанни поняла свою ошибку — поняла, кто уехал в Мэнсфилд-парк, верней, кого имела в виду мисс Крофорд в своем письме. Не мистера и миссис Рашуот, но миссис Рашуот и мистера Крофорда.
Фанни казалось, еще никогда не была она так возмущена. Она
