«Как-то доберется князь Левон? — думала боярыня, следя из терема за каким-то пешеходом, старательно лавировавшим между лужами. — Ведь не захочет показаться в грязном кафтане!».
И действительно, путешествие по Москве в весеннюю распутицу было крайне трудно. Ее узкие немощеные улицы тонули в непроходимой грязи. Весеннее солнце уже исправно делало свое дело; с крыш и желобов лились потоки воды и образовывали озера и реки среди самой улицы. В Кремле было сравнительно суше и чище благодаря тому, что он стоял сравнительно высоко, и еще тому, что во дворце пребывал царь: а следовательно, принимались хотя кое-какие меры к удалению грязи и потоков талой воды. Но добраться до Кремля было довольно трудно: колымаги проваливались чуть не до половины в промоины, лошади, залитые водой по брюхо и облепленные грязью, подолгу стояли на месте, не имея сил вытягивать громоздкие кузова тяжелых колымаг.
Думы Елены Дмитриевны были прерваны приходом Евпраксии, доложившей, что к ней пожаловал князь Пронский. В первую минуту Хитрово подумала было отказать незваному гостю, но потом рассудила, что грузинский князь еще не скоро придет по такой дороге, а с Пронским нужно поговорить.
— Зови боярина, — приказала она девушке, и та открыла перед князем двери.
— Добро пожаловать, — приветствовала Пронского боярыня, кланяясь ему в пояс. — Что давно вдовы бедной не навещал?
Пронский был сумрачен; бросив шапку на стол и чуть кивнув Хитрово головой, он нахмурясь посмотрел на сенную девушку, робко стоявшую у притолоки, и резко, точно хозяин, спросил ее:
— Ты что здесь торчишь?
Девушка пугливо взглянула на боярыню и не тронулась с места.
— Евпраксия, ступай себе; принеси-ка нам медку… Боярину, чай, с дороги неможется, — холодно приказала боярыня.
Когда девушка скрылась за порогом, Пронский порывисто обнял Елену Дмитриевну и поцеловал ее в губы, но она грубо оттолкнула его:
— Не хозяин ты мой, чтобы так облапить.
— Что-то больно красива ты сегодня, — ответил Пронский, не замечая ее тона и любуясь ею. — Сарафан красный идет, что ли, уж и не разберу, право.
— Давно красы моей не примечал! — с невольной злостью в голосе возразила боярыня.
— Дел много было в это время, — ответил Пронский и, сев, провел рукой по волосам.
Елена Дмитриевна взглянула на него, потом, всплеснув руками, вскрикнула:
— Куда бороду дел?
— Снял.
— Иль ты разум потерял? Ведь стричься боярам строго заказано; не знаешь разве царского указа «брады же и деже не стричь»? Али боярства лишиться захотел?
Пронский пристально посмотрел на боярыню.
— А ты много по царскому указу действуешь? Вон кику скинула, простоволосая кажешься мужчине. Это по указу?
— Князь, я о тебе печалюсь, — немного смутившись, ответила боярыня. — А по мне, пусть тебя царь наказывает. Я ж чужим мужчинам не кажусь без кики.
— Ты вступишься за меня, — беспечно ответил князь. — А что, каков я без бороды?
Боярыня замялась. Худощавое, бледное лицо князя без бороды стало еще тоньше и бледнее; холодные серые глаза еще резче выдавались на нем.
— Чего ж ты остригся? — повторила боярыня.
— Все иноземцы так ходят, — уклончиво ответил князь. — А ты скажи лучше, каков я?
Елена Дмитриевна рассмеялась:
— Смекнула я, чего ради ты остригся. Знать, иноземке какой понравиться затеял?
Пронский промолчал.
— А хочешь, скажу кому? — пошутила Хитрово.
— А скажи! — пожал плечами князь.
— Царевне грузинской! — ответила Елена Дмитриевна и перестала смеяться. — Скажи, что нет?
— Несуразное говоришь, — отвернувшись, произнес Пронский, но его пальцы, барабанившие по столу, нервно вздрагивали.
— Давно я заприметила, что зазнобой пала краса царевны тебе на сердце. Но не думала я, что дерзость свою ты прострешь на любовь к царевне.
— Что ж, нешто худородный я какой? — глухо возразил Пронский. — А разве ты сама, боярыня, не дерзнула поднять глаза на…
— Замолчи! — сказала Хитрово, вся вспыхнув и встав со скамьи. — И ты можешь вторить судаченью да пересудам теремным? Стыдно, князь, сплетнями бабьими заниматься!.. Всем известно, что я друг государыни-царицы и батюшки-царя, — внушительно закончила она.
— И я хочу быть другом царевны, — усмехнувшись, ответил князь.
Боярыня с изумлением глянула не него.
— О том мне смеешь говорить? — гневно спросила она.
— С тобой о том и совет держать пришел, — возразил Пронский, продолжая усмехаться.
— Я не потатчица таким делам, — гордо ответила боярыня и начала ходить по комнате.
В ней заговорила женщина. Она сама уже не любила князя и, может быть, еще вчера думала, как бы с ним разойтись тихо, без ссоры; но теперь, когда он ей в лицо говорил, что любит другую, что оставляет ее без сожаления, все женское самолюбие поднялось в ней; упорство отъявленной кокетки потребовало, чтобы поклонник был вечно пригвожден к ее триумфальной колеснице, и жадность собственницы заклокотала в ее душе. Ревность к сопернице заползла в ее сердце коварной змеей. Она забыла все свои добрые намерения относительно несчастной польской княжны, забыла даже князя Леона и вся была полна только мыслью вернуть к себе этого холодного, бессердечного мужчину, заставить эти стальные глаза загореться огнем желаний, увидеть этого гордеца у своих ног порабощенным.
И, казалось, эти мысли были написаны на ее выразительном лице; по крайней мере князь отлично понял ее волнение. Самодовольная улыбка тронула его губы, и он произнес:
— Ну, а что же князь Леон, этот маленький грузин, часто бывает у тебя, боярыня? Впрочем, не отвечай, я вижу его гусли… Учит, стало, тебя играть на них?
— Не отвиливай, князь! Начал говорить о царевне — доканчивай! — вся раскрасневшись, проговорила Елена Дмитриевна, нервно обмахиваясь кружевным платочком.
Пронский встал и, схватив боярыню в свои сильные объятия, покрыл ее лицо поцелуями. Он умел, когда хотел, придать своему лицу влюбленное выражение. Его холодные серые глаза вспыхивали непритворным чувством, губы шептали нежные слова и объятия становились горячее.
На этот раз Хитрово не отталкивала его, а, обняв своими красивыми руками его шею, приникла русой головкой к его могучей груди.
— Милый мой, любый мой! — чуть шептали ее губы. — Любишь меня? Одну меня?
— Одну тебя, — ответил Пронский в эту минуту искренне, так как близость молодой женщины невольно заразила его. — Уйдем отсюда, бросим все, все! — крепче прижимая ее стан, шептал он, целуя ее полузакрытые глаза.
Ни он, ни она не слыхали оклика и стука в дверь, не слыхали, как эта дверь отворилась и тотчас затворилась.
Первою очнулась боярыня. Довольная своей победой, она вспомнила и
