У Ефрема Борисовича усталый, болезненный вид – два дня как вышел из больницы. Но вот на лице его появилась улыбка, послышался его приветливый голос – и вся болезненность куда-то исчезла. Начинаем говорить о своих коллекциях, я – о магнитофонных записях, Ефрем Борисович рассказывает о собрании спичечных этикеток; его коллекция считается одной из лучших в городе. У него так же имеются и все магнитофонные записи его репертуара, которых, к сожалению, нет ни на радио, ни в грамзаписи. С большим воодушевлением Ефрем Борисович рассказывал о своих друзьях, о встречах с В. Козиным, Н. Печковским, с И. Яшугиным…
Ефрем Флакс
Говорил и о себе: «В детские годы школой для меня была улица. Я был беспризорником. Потом детский дом, затем работа горняком, печатником, истопником, шофером, ломовым извозчиком, и, наверное как и все извозчики, я любил петь. Правда пел я уже с самого раннего детства. Пел в хоре детского дома, в хоровом кружке клуба строителей. Аккомпаниатор и концертмейстер этого хора что-то нашел в моем голосе и предложил пойти в консерваторию. Я, конечно, и думать не мог об этом, но аккомпаниатор все же привел меня к профессору… Спел я тогда песню варяжского гостя из оперы «Садко». И был назначен на сдачу экзамена…
Подъезжаю я к консерватории на своей телеге. Привязываю «битюга-мальчика» к фонарному столбу и иду сдавать экзамены. Провалил я тогда все, кроме одного вокала. Но меня все же приняли на второй курс рабфака. Профессор взял меня в свой класс. Со второго курса я сразу перешел на четвертый, а через год стал студентом консерватории. Во время учебы у меня уже был большой разнообразный репертуар. Готовился я тогда на оперную сцену, но с третьего курса перешел в класс камерного пения – как-то душа моя лежала больше к русской песне.
Закончил учебу, стал солистом Ленинградской филармонии. Потом война, пошел на фронт в дивизию народного ополчения, вскоре меня вызвали оттуда работать на радио. Много пел, выступал перед бойцами Ленинградского фронта. После войны выступал в Ленинградской филармонии и опять же на радио.»
Ефрем Флакс был артистом большого дарования, умевшим создавать яркие музыкальные образы. В его концертах звучали и драма, и лирика, и романс. Публика всегда с большим вниманием слушала любимого артиста, после каждого концерта надолго оставалось светлое настроение.
Борис Ефремович Флакс – сын певца. Окончил Ленинградскую Консерваторию по специальности музыкальная режиссура (1975). До 1996 г. режиссер, вокалист-бас, звукорежиссер, художественный руководитель, директор гостеатра «Рок-опера». Воспоминания записаны во время личных бесед.
Мне кажется, что у меня не было какого-то момента осознания, что мой папа – певец. Я будто знал это с самого рождения. Это было так же естественно, как то, что он пил и ел. Меня маленького водили на большие сольные концерты отца. Помню его долгое одевание во фрак дома – все эти манишки, манжеты, твердые вставки на груди… Мама иголкой подшивала что-то… Это занимало много времени.
Впервые я услышал его па концерте. Что это тогда был за концерт и где – не помню. Запомнилось только одно – папа пел.
Дома отец не пел никогда. Даже когда приходили концертмейстеры и что-то они репетировали, он не пел, а только напевал, иногда пропевал какие-то фрагменты. Но все это дома делалось в полголоса.
* * *Отец много времени проводил на гастролях. А даже если концерты были в Ленинграде, то ведь работа это вечерняя. Видел я его достаточно редко. Приходил он поздно – я уже спал. А когда уходил утром в школу, он еще не вставал. Хотя отец вставал рано. У него была такая особенность, сохранившаяся до смерти: он очень любил что-то делать руками. И поэтому он каждый день вставал рано, даже не ел – сидел за столом и что-то делал. У него были разные увлечения. То он делал какие-то ковры из магнитофонной пленки. Ведь это кропотливейшая работа! Из разноцветной пленки – ракордов, принесенных с радио, он сплетал коврики. У меня даже некоторые остались.
Он очень любил писать ноты – у него был великолепный каллиграфичный почерк. Сохранились целые рукописные нотные альбомы его репертуара, с которыми он ездил на гастроли.
У нас с ним редко были серьезные разговоры. Но бывали. Он, например, меня отговорил заниматься вокальной работой. Говорил что не надо этим заниматься. Потому что вокалисты нужны только очень хорошие. Нет участи более плохой, чем у среднего вокалиста, а тем более плохого. Поэтому если ты лучше всех, то это еще возможно. В другом случае этого делать не надо.
Как-то раз я получил от него мощнейший подзатыльник. Что-то мне не нравилось – то ли не хотел есть совсем, то ли то, что дали не хотел. И я тогда сказал: «Гадость какая. Не хочу это есть». Я полетел носом в тарелку, а отец сказал мне: «Никогда еду не называй гадостью».
У нас дома часто бывали гости. Я помню как к отцу приходили его коллеги – для меня тогда просто дядя Доля (Адольф Бернгардович Мерович) и дядя Сережа (певец Сергей Апродов). Дядя Сережа был улыбчивый и очень симпатичный человек. Я запомнил его невероятного размера нос.
Очень часто мы бывали дома у Натана Ефимовича Перельмана. И он у нас бывал. Другой Перельман – чтец Александр Абрамович – был непременным участником всех праздников.
Помню как ездили с отцом и его другом – Василием Павловичем Соловьевым-Седым на рыбалку. Отец увлекался рыбалкой всю жизнь – он даже на гастроли всегда брал с собой какие-то снасти и рыбачил. Мы приезжали к Соловьеву-Седому на дачу в Комарово, Василий Павлович брал удочки, и мы ехали на рыбалку. Василий Павлович сам машину не водил – у него всю жизнь был один шофер – Василий Евстигнеев. У Соловьева-Седого были всегда «Волги», а у нас – «Победа» – первая машина в нашей семьи, она же и последняя. Потом отец стал плохо видеть и перестал водить машину, потому что это было просто опасно. Любимым местом у нас был 107-й километр Приморского шоссе, бухта Окуневая. Это был уже где-то 1961-63-й год….
Очень любил отец ездить за грибами. Мы выезжали на дальние расстояния. Брали большие корзины, набирали много грибов. Помню как потом, приехав с этой «грибалки» мы долго сидели – разбирали, чистили грибы.
* * *Отца очень много писали на радио. И даже некоторые предполагали, что он остался в Ленинграде в блокаду. Он приезжал в 1943 году,
