Его обращение должным образом повлияло на кадетов. Разговоры прекратились, лица словно застыли, и лишь шумное дыхание, выдававшее нетерпение воспитанников, говорило о желании всех как можно скорее узнать главное, содержавшееся в манифесте императрицы. Понял это и граф Юсупов и уже не стал выделять каждое слово, а проговаривал их бегло, стремясь достичь самого важного из прочитываемого им текста. А смысл всего заключался в том, что армиям русским велено было чинить диверсию в областях государства прусского, дабы принудить короля к постоянному миру и прекращению чинить обиды населению других государств. Заканчивался манифест призывом к ежедневным праведным молитвам во имя прославления Господа как защитника государства Российского.
Закончив чтение, граф Юсупов вновь откашлялся и перекрестился. Словно по команде, в зал со всем причтом вошел корпусный священник, и началось торжественное богослужение. Кадеты вразнобой повторяли слова молитв, осеняли себя крестным знамением, но мысли их были заняты тем, будут ли они взяты на войну, и если будут, то когда. Никто из них не думал о смерти, о походных лишениях, страданиях от полученных в боях ран. Каждый мнил себя героем и мечтал как можно быстрее покинуть опостылевшие стены Шляхетского корпуса, ни мало не сожалея, что далеко не все науки постигнуты и нужно кому год, а иным и три продолжать учебу. Нет, все и думать не хотели задерживаться хоть на день в школьных классах и, выдай им сейчас форму, оружие, пошли бы, не задумываясь, вслед за выступившей в поход армией.
«Жизнь научит, а нет, так люди подскажут», – думал вместе со всеми и Мирович. Он уже и забыл, как шел на общее построение, готовый к разоблачению, предчувствуя печальное завершение своей судьбы. А тут вон оно, как все обернулось, даже не ожидал.
Он поискал глазами патрульного офицера, с которым не так давно столкнулся возле сената. Тот с вместе с другими корпусными офицерами участвовал в общей молитве.
«Как же так случилось, что указанный мной человек оказался лазутчиком? – запоздало спросил сам у себя Василий. – Может, они ошиблись? Не могло же так совпасть – я указал, и тот вдруг лазутчик? Что это? Совпадение или перст Божий?»
При этом он истово перекрестился и поднял глаза к расписанному неизвестным художником потолку, где изображена была битва русской гвардии со шведами, а сбоку, над группой офицеров, стоял царь Петр с поднятой призывно рукой и с вздыбленным в сторону неприятеля конем.
Почему-то раньше он не особо вглядывался в эту картину с изображением первого русского императора, участвующего в сражении. А сейчас вдруг задался мыслью о своем отношении к человеку, погубившему всю его семью. Несомненно, из-за него, а не из-за кого-то другого, он, Василий Мирович, влачит жалкое, практически нищенское существование без единой копейки в кармане и вынужден зарабатывать написанием прошений. Он сослал его бабку и отца с братьями в Сибирь. Там, в Тобольске, похоронены его отец и мать. И он, Василий, родился в Сибири, но не хотел считать тот край своей родиной. Мало ли где он мог родиться по воле случая! Хоть на Луне. Он же есть казак запорожский, и родина его – Малороссия – и никак иначе! А Сибирь – это так, временное прибежище. Вдруг ему захотелось именно сейчас всеми правдами и неправдами оказаться на родине своих предков, ощутить ее запах, искупаться в реке, увидеть цветущие сады, о которых столько рассказывала бабка Пелагея.
Но он хорошо понимал, что желание его практически невыполнимо… Если его после первого года обучения даже и зачислят в действующую армию, то он окажется или в Лифляндии, а то и в самой Пруссии, но никак не в Малороссии.
И тут неожиданно ему пришла в голову совсем другая мысль: а почему, собственно говоря, он должен сражаться за дочь императора Петра лишь потому, что ей вдруг не понравился прусский король Фридрих? Он, казак по рождению, сам вправе решить, против кого следует направить свое оружие. У казаков принято всем вместе на казачьем кругу решать: идти на войну или нет. Сейчас же его никто не спрашивает, желает ли он принять участие в походе. Но почему тогда все другие так обрадовались, лишь прозвучало слово «война»? Их ведь тоже никто не спросил, желают ли они сражаться.
Чем же тогда он, Мирович, отличается от остальных своих товарищей по корпусу? Неужели ни в ком не всколыхнулось чувство собственного достоинства, когда все воины равны меж собой? Разве они, связанные воинским братством, не будут одинаково подвержены смерти, которая сравняет всех, несмотря на звания и должности? Ведь по рассказам отца и его братьев, казаки выбирали своих начальников лишь на время походов, а потом в любой момент могли их переизбрать. Куда все ушло? Почему поменялись люди, и теперь уже не от их воли, а от желания того, кто посажен на трон, зависит, начинать или нет войну? Неужели теперь жизнь подданных безоговорочно принадлежит царям или императорам?
«Да так даже с рабами не поступали, – продолжал развивать свою мысль Мирович, – а у свободных людей всегда был выбор, зависящий лишь от воли Бога. Неужели императрица взяла на себя Его роль и может решать за Него, когда и с кем воевать?»
Все эти вопросы, на которые он сам не мог найти ответ, вдруг на мгновение промелькнули у него в голове, и он не сразу заметил, что богослужение закончилось и к кадетам вновь обратился генерал Игнатьев:
– Перед тем, как вы разойдетесь, хочу еще раз напомнить вам всем, что все услышанное вы должны хранить в полной тайне. Не стану говорить, что ждет того, кто поделится услышанным с кем-то из людей гражданских. Манифест зачитали пока только в военных частях, которые должны выступить в Лифляндию.
– Значит, война? – не сдержался кто-то.
– А мы как же? – раздался выкрик с противоположной стороны.
– Нас направят?
– Ура!!! – послышалось сразу несколько тонких, почти мальчишеских, голосов, и тотчас кадетские ряды пришли в движении, начался гвалт, топот ног, взмахи рук.
Но Игнатьев не дал разгореться юному буйству и властно гаркнул:
– Тишина! Иначе будем находиться здесь до позднего вечера, а наиболее нетерпеливых направлю маршировать во внутренний двор.
При упоминании о ненавистной муштре выкрики прекратились, и
