Лаврентий Желонин несколько раз прошелся вдоль строя, придирчиво вглядываясь в лица рядовых, словно искал среди них родное лицо. Потом развел широко руки и произнес, ни к кому не обращаясь:
– Однако не ждали они нас. Случайно на марше перехватили, а потому в позицию построиться не успели.
Мирович не мог ни возразить, ни согласиться с ним, хотя тоже понимал, что заминка прусской атаки вызвана, скорее всего, их неготовностью.
– А почему же тогда там, – он кивнул на левый фланг, где за перелеском слышна была нешуточная канонада, – сражение вовсю идет?
– Там другая часть стояла в полной готовности, вот наши на них и напоролись. А эти, что напротив нас, видать, были отправлены в тыл им зайти, а тут мы им навстречу. Вот они и растерялись. Кстати, на карте это поселение, – он показал на видневшиеся вдали строения, – называется Гросс-Егерсдорф.
– Как называется? – переспросил Мирович, которому тоже было интересно название местечка, где они оказались. Желонин повторил и тут же пояснил, как обычно, с легким высокомерием:
– Если перевести на общеизвестный рязанский, то будет значить Большое Село.
– Большое-то оно большое, может быть, – Мирович не упустил случая доказать, что и он сведущ в языках, – но, насколько знаю, егерь обозначает «охотник».
– Правильно, – тут же легко согласился с ним Желонин. – Вот они и устроили на нас большую охоту возле этого самого селения. Да только вряд ли что у них получится.
– Как знать, как знать… – в задумчивости проговорил Мирович, поглядывая на противоположный конец поля, где тоже прекратилось всяческое движение, отчего напряжение только нарастало, потому как всякая неопределенность таит в себе неизвестную угрозу.
Они какое-то время молчали, и солдаты, до этого слушавшие их разговор, ждали его продолжения. Подпоручик, в очередной раз оглядев противоположный край поля, высказал предположение:
– А вот сейчас нам наверняка прикажут выдвинуться как можно дальше, чтоб на выстрел к пруссакам подойти. – И тут же добавил: – А они на нас справа кавалерию пустят… Трудно придется.
– Зачем же они тогда пехоту выставили перед нами? – попытался не согласиться с ним Василий.
– Как зачем? Неужели не понял? А… да ты же у нас из недоучек, весь курс не дослушал и сразу в армию, – высокомерно заявил он. – А нам объясняли, зачем это делается. Они заслон против нас выставили, чтоб мы им в тыл не ударили. Атаковать нас у них силенок маловато, и артиллерию не подвезли, она вон там, по центру палит. Вот и стоят пока что, ждут приказа от начальства. Без приказа они и шагу не сделают.
– Так мы тоже без приказа чего можем? – не согласился с ним Мирович. – Вот стоим и ждем, когда прикажут огонь открыть, – не выказав обиды на «недоучку», продолжил разговор Мирович, которому и впрямь были интересны рассуждения подпоручика.
– Ну, у нас с этим делом попроще, мы же не пруссаки. Меня вот кавалерия ихняя беспокоит. Как вдарит сбоку по флангу, новобранцы могут и не выдержать.
– А мы что против конницы выставим? У нас кавалерии не видно поблизости. Неужели ружейным огнем отбивать ее будем? Порубают они нас в капусту… – высказал Василий свои опасения.
– Вся надежда на наших артиллеристов. Они сзади нас не зря позицию себе устроили, чтоб конница до них не сразу добралась. А чуть впереди, перед батареей, траншею копают тоже для тех же целей. Только не успеть им уж, скоро начнется… Ой, начнется!
И с этим Мирович должен был согласиться, понимая свою неопытность в ратном деле. Но ему хотелось хоть как-то показать свои знания, и он непринужденно заявил:
– Единороги Шувалова способны поражать противника на триста саженей. Если пушек достаточно и командир у них расторопный, то артиллеристы не допустят пруссаков до нас. Точно говорю. Главное, чтоб зарядов вдоволь было…
– То не нам решать. Несколько телег уже подошло с зарядами и ядрами. Может, и другие скоро прибудут, а пока что нам придется конницу своим огнем останавливать, могу спорить на что угодно…
Но тут их разговор прервал вестовой, прибывший с приказом срочно выдвинуться всей роте вперед, и молодые люди поспешили занять свои места. Мирович, как полагалось по уставу, должен был находиться позади своего капральства, и если они в грохоте сражения не расслышат общей команды, то громко повторить ее. Он же обязан был смотреть, чтобы строй не оказался нарушенным и не дай Бог не начал пятиться.
4Все тем же уставом, принятым еще при Петре I, офицерам, включая капралов, разрешалось казнить на месте трусов, паникеров и перебежчиков к противнику. И он же, капрал, вместе с другими батальонными офицерами должен был запоминать имена тех, кто не выполняет приказ, а по окончании баталии отвести их к батальонному фискалу, который и определит степень их вины и проследит за исполнением приговора. Зная все это, Мирович сейчас волновался больше даже не за свою жизнь, а за то, удастся ли ему выполнить все пункты устава, поскольку в противоположном случае его самого ждал суд и в случае признания его вины немедленная кара.
Знали об этом и солдаты, и угроза наказания не раз заставляла многих оставаться на позициях, не пятиться назад, памятуя о неминуемой за то расплате собственной жизнью. Но когда уж совсем становилось невтерпеж и жарко, а приказа отступать не было, то бежали всем скопом, дружно, надеясь, что всех не привлекут, не накажут, а то кому ж тогда воевать придется? Одним офицерам, что ли? Так и они страх Божий имеют и, оставшись одинешеньки в чистом поле, смерть принимать не захотят, рванут вслед за всеми.
На этом, по мысли Мировича, и держалась воинская дисциплина. Но он не брал в расчет солдатскую злость и желание отмщения за убитого товарища, испокон века жившее среди российского воинства. Если русского солдата раззадорить по-настоящему, рассердить до самой глубины своим бахвальством и дерзостью, то в ответ можно было получить такую смертельную зуботычину, что не всяк от нее мог оправиться. И будет тот рассерженный солдат или простой обозный мужик стоять насмерть, забыв о боли, многих ранениях, а не уйдет, не оставит труп своего товарища, с коим прошагали не одну тысячу верст, укрывались в дождь и вьюгу одной дырявой попоной, хлебали солдатскую похлебку из общего котла. Пусть сам сгинет от пули или штыка вражеского, но не оставит мертвого друга на поругание врагу. Он его отстоит, вынесет и захоронит под кудрявой березкой или в ином приличествующем случаю месте. Оросит своей солдатской слезой, прочтет поминальную молитовку, помянет по-людски, по-христиански, и крест свежий на могилке его поставит. Разве в такие моменты он думал о наказании или о себе
