– Говоришь, и в сражении бывал? – уважительно произнес Михаил. – И нам тоже немало от пруссаков досталось. С нашей роты только двадцать человек в землю ту закопали. Горячее дело было.
– Мне пришлось двоих гренадер штыками заколоть, хотя при обозе стоял, – как-то отрешенно сообщил Леонтий. – Грех на душу взял, впервые в жизни тогда человека убил, – при этих словах он перекрестился, и лицо его помрачнело. – Наутро на исповедь пошел, каялся со слезами перед батюшкой нашим полковым…
– Чего батюшка на исповеди сказал тебе? – осторожно спросил Калиновский.
– Простил грех. За отечество сказал, так и положено. Но велел «Царю небесный» и «Богородице» по три раза в день читать и исповедоваться почаще.
– Как же они на тебя наскочили, когда ты при обозе состоял? Хотя тогда, помнится, все смешалось, вкривь, вкось пошло-поехало, как по сукну гнилому в клочья рваться. Оплошал наш фельдмаршал, не выставил заслон супротив неприятеля, – пустился в рассуждения Калиновский, а Мирович словно не слушал, погрузившись в собственные размышления.
– Оно ведь как было дело, – начал неторопливый рассказ Леонтий, который, похоже, был человек обстоятельный и все делал не спеша, не торопясь, как всякий русский мастер-умелец.
3– Мы накануне оттопали черт-те сколько. Лишь только горнист проиграл отбой, не жравши, спать и повалились. Где тот пруссак: справа ли, слева ли, ведать не ведаем, да и знать не хочется того. Лишь бы поспать с дороги. Даже лицо не сполоснули, так и завалились. Утром слышу: топот, бегают кругом. У меня подручный был тогда, Васька-цыганенок, может, и не из цыган, но все его так звали. Он меня пихает, чуть не плачет, мол: «Дядя Леонтий, пруссак на нас прет, укрываться где-то надо». Я вскочил, а народ вокруг как сдурел: все носятся в разные стороны, кричат чего-то, ругаются, своих ищут, командиры орут, а их и не слышно. Мое начальство вообще не понять, где оно есть. Так что мы с цыганенком моим сами себе и командиры и начальники, сами и думать должны, чем заняться, куда деться. Кричу ему: «Закладывай лошадей, едем!» Он быстрее их ловить, запрягать, а я прислушиваюсь, где бой, чтобы нам со своей кузней походной в него не вляпаться, не угодить прямиком. Вроде слева от нас стреляют, значит, нам там делать нечего, поедем в другую сторону. Мы кузнецы, не армейские, нам в сражение никто ходу не давал. Кому мы там нужны? Ружье поправить али штык, лошадь подковать, то по нам. Так-то у меня при себе ружьишко старенькое было, от кого, не помню, осталось, а зарядов для него один-единственный, что в стволе. И того иметь нам не положено, я то ружьишко от чужих глаз вместе с инструментом на телеге скрывал, на войне все пригодится. Ладно, направились мы к леску поближе, чтоб под ногами не путаться.
– Ага, а они через тот лесок на нас и вышли, – хмыкнул внимательно слушавший его Михаил. – Знаю, про какое место ты рассказываешь, мы невдалеке были.
– Похоже, и мне то место знакомо, – вставил Мирович. – Мы там со своим полком чуть правее стояли, – уточнил он. – Помнишь пригорок в стороне от леса? А моя рота в аккурат справа от него стояла, – обратился он за поддержкой к Калиновскому.
– Ага, – поддакнул тот, но ничего больше не сказал.
– Значит, встали мы со своей кузней подле леска, – продолжил, никак не ответив на высказывания слушателей, Леонтий. – Думаю себе: а может, огонь развести, чтобы в случае надобности сразу за дело взяться. Угли у нас при себе завсегда имелись, дело за немногим. Смотрю, а со стороны поля скачут к нам не понять, кто: то ли наши, то ли пруссаки. Солдаты, что впереди, стрелять начали по ним. Значит, то неприятель. Потянул я ружьецо свое с телеги, отер, замок проверил, держу поблизости на всякий случай, не помешает в случае чего.
А Васька-цыганенок весь дрожмя дрожит, словно лихоманка на него напала. Успокаиваю мальца, обойдется, говорю, наше дело кузнецкое, без нас есть, кому драться с супостатом, а у него озноб все одно не проходит. «Боюсь, – говорит, – дядя Леонтий, что убьют меня сегодня». «Да кому ты, чернявенький, нужен? Не солдат, не тронут».
– Вот тут и началось… – Леонтий от воспоминаний даже взмок, вздохнул тяжело, хмыкнул как-то по-особенному, повел рассказ дальше. – Гусары ихние на нас наскочили и айда рубить направо-налево. Солдатики построиться еще не успели, кто и совсем босой бегает, а иные и вовсе без ружей, а гусары в черных тужурках. Потом нам пояснили, что то мадьяры были, не сами пруссаки, Крошат их, как капусту к зиме саблями своими. И нескольких минут не прошло, как подле нас лишь мертвяки да пораненные остались.
Тогда мы с Васькой, недолго думая, айда в лес, давай Бог ноги. А ружьишко свое я прихватил, в руке держу. Забежали в самую чащу, Васька ревет, страшно, и мне не лучше. Слышим, с нашей стороны все стихло, а оттуда, куда мы бежали, пушки палят.
Я ему: «Вот, из пламя да в полымя, айда лучше обратно». Вернулись. На нашем поле никого, а вокруг и за лесом так и громыхает, как в грозу великую. Знать, наши в себя пришли, оправились и стали отпор неприятелю давать. Мы с Васяткой принялись раненым помогать: кого к телеге своей подтащим, кому водицы испить принесем, мертвым лица их же одеждой позакрывали. Человек с десяток набралось тех раненых вокруг телеги моей. Хоть и покалеченные, но ружья при себе держат, как оно и положено. Час ли, сколько ли
