Рыжеволосый хозяин сквозь туман глядел вызывающе и лукаво. Его лицо то скрывалось, то вновь становилось поразительно ясным и похожим на лицо фавна.
— Ты фавн, — сказал Лаленков, удивленно улыбаясь. — Первый раз тебя вижу. Ты хочешь денег — вот, бери!
Вытащив бумажник, достал две последние свои рублевки и протянул мужику. Но тот не брал и глядел в руки Лаленкову.
— Что ж, барин, скупеньки больно, сотенную разве разменять не прикажете?
Лаленкову вдруг стало весело. Этот фавн думает, что сторублевка настоящая. Что ж, пусть думает. Но сторублевки он не отдаст, ведь она Машина. Маша, Маша… слезы вдруг брызнули из глаз Валентина Валентиновича. «Зачем я здесь, среди них, ведь это оскорбление ее, солнечной, звездной, чудной!»
— Прочь, — крикнул он вдруг громко, так, что все обернулись. — Прочь! Сторублевка, да не для тебя, Машина она, неразменная. — И, криво надев цилиндр, качаясь, но гордо, ни на кого не глядя, он пошел к двери.
Плиты на тротуаре не гладко лежали, как всегда, а громоздились и пятились. Косые фонари качались по ветру; дома вдруг сдвигались, и надо было поворачиваться и обходить за версту. Мысли путались: «Маша… ах. Боже, бросила, погубила, стихи… Какие стихи?.. Почему в чайной дурманящие напитки продают фавны?.. Ах, обман, все обман… Черная карета!» Лаленков остановился и вздрогнул. Черная карета! Он прислушался. Легкий, легкий топот копыт становился все громче, и Лаленкову вдруг стало невыразимо страшно.
Сознание сразу просветлело — ну да, это Дворцовая площадь! Александровская колонна темнела на светающем небе. Синие облака, четко клубясь, плыли за ней, и ангел с крестом точно не благословлял, а грозил ему, Лаленкову. А там, над красной аркой, летели черные вздыбленные кони…
С треском упал и покатился цилиндр.
— Скорей, скорей, на лед, через лед!
Проскрипели деревянные ступени мостков. Лаленков оглянулся. Нет, поздно! Черная карета уже мчалась по набережной. Пламя вырывалось из ноздрей вороной четверки, пламя светило из окон. На козлах сидел рыжий фавн, улыбаясь хитро и хищно. Лаленков, как птица, отчаянно взмахнул руками и свернул с перехода, побежал вдоль по обледенелому снегу. Нет, поздно! Жаркое дыхание коней обдало его и больно ударило в бок тяжелое копыто.
5Арестованный на месте убийства Андреев, после недолгого запирательства, рассказал, что он завлек убитого в чайную-притон, надеясь, напоив, выманить у него сторублевку. По словам Андреева, убийство произошло случайно. «Проследив убитого, он решил напасть на него на льду и обобрать, последний же оказал отчаянное сопротивление и защищался; грабитель, будто бы нечаянно, произвел убийство. При покойном найдена паспортная книжка на имя сына коллежского советника Лаленкова, бумажник с бонбоньерочной сторублевкой и письмами некоей Марии Борисовой, а также шестнадцать копеек медью».
Лиловая с белым английская чашка со звоном упала, обливая горячим шоколадом синее сукно пола и свежий лист только что развернутой газеты. Вошедшая на шум горничная всплеснула руками и с криком: «Марии Сергеевне дурно», — выбежала из комнаты.
Георгий Иванов
ГОСПОДИН ЖОЗЕФ
Это случилось на четвертый месяц нашего с Бенедетто путешествия по северу Франции. Остановившись передохнуть несколько дней в Сюзанне, глухом речном городке, утром, насколько помню, десятого июля 1792 года, отправились мы вверх по речке Пюи, чтобы осмотреть окрестность, а при случае и попьянствовать где-нибудь в прибережном кабачке. Четырехместная, старая, но в полной исправности и легкая на подъем лодка была добыта нами у одного старого чудака, при обстоятельствах, имевших связь со всем, что произошло далее. Рыбак Джи, ее владелец, рослый старик с рыжей всклокоченной бородой, одетый всегда в синюю полосатую фуфайку, пахнущий крепчайшим каким-то табаком, долго нас расспрашивал, куда мы едем и зачем. Результатами своих расспросов он остался, по-видимому, не особенно доволен, но лодку все же дал, под непременным однако условием, что мы вернем ее не позже, как вечером в канун св. Августина, то есть послезавтра. Так как другой сколько-нибудь сносной лодки в Сюзанне не было, а продолжительного путешествия совершать мы не собирались, то и решили на условия старого Джи согласиться. Заплатив ему выговоренные 10 франков, уложили мы окорок ветчины, хлеб, полдюжины молодого, но уже порядочного местного вина и отправились совершать обещавшую быть славной речную прогулку.
Действительно, ехать было приятно. Живописные окрестности нас развлекали; веселая болтовня Бенедетто мешала скучать моему несколько склонному к меланхолии воображению. Переночевали мы отлично под стогом сена на берегу и проснулись в настроении столь жизнерадостном, что хотя вечером истекал срок, назначенный нам старым Джи и следовало пускаться в обратный путь, мы решили продолжать прогулку, а об условии попросту позабыть. «Ты увидишь, как обрадуется эта рухлядь, получив лишние пять франков», сказал Бенедетто, пыхтя трубкой. Я ему не прекословил. Мы закурили и снова взялись за весла.
Пятая (третья за этот день) бутылка вина была выпита, и мы собирались откупоривать последнюю, между тем как солнце опустилось к западу и заметно покраснело. Вдруг на лице Бенедетто, сидевшего спиной к солнцу, появилось выражение досады. «Сейчас будет гроза, — сказал он, — посмотри».
Я оглянулся. Темно-синие клубы туч наплывали с востока, вдруг потемневшего, отчего свободное от них небо казалось еще янтарней. Вскоре подул резкий ветер и стал падать крупный, резкий дождь, не предвещавший ничего хорошего. Убедившись, что буря неминуема, мы причалили к берегу и, вытащив лодку, спрятали ее в кустах. Сами же, оглядевшись, решили поспешить по тому направлению, где вдали краснела низкая черепичная крыша, дабы попросить себе приюта.
Ливень нас настиг. На крыльцо прибежали мы запыхавшимися и промокшими. Нам открыла толстая крестьянская девушка, оглядевшая нас недружелюбно и спросившая, что нам нужно. Мы сказали. Не спеша она захлопнула дверь и удалилась. Прошло с четверть часа и мы собирались уже вновь звонить, когда толстуха появилась снова и тоном более приветливым прошепелявила, что господин Жозеф, ее хозяин, согласен оказать нам гостеприимство. И она пропустила нас в низкую, полутемную прихожую.
Комнату нам отвели теплую и просторную. Мы поспешили снять верхнее платье, превратившееся в мокрые тряпки. Только что мы успели это сделать, как в комнату вошла служанка с подносом в руках. «Господин Жозеф извиняется», — сказала она, целомудренно, дабы
