Года два Женя щеголял в этой форме, вызывая зависть мальчишек со всей округи.
Играл он тогда самозабвенно в военные игры даже сам с собой. Да вы сами подумайте, если положить на пол две табуретки длинной стороной одна за другой, соединив их между собой ножками, сверху посредине поставить таким же образом еще одну табуретку, забраться вовнутрь с автоматом, разве при известной доле воображения, вы не в танке окажетесь? Вот то-то!
Но это «танкостроение» длилось недолго, ровно до тех пор, пока старшая сестра не кувыркнулась через «танк», неся в обеих руках бак с кипятком. Как они не обварились – неизвестно, но строительство всяких баррикад в доме ему запретили строго-настрого.
В детский сад Женя ходил всего около года. И вот на очередной День Победы готовилось, как всегда, праздничное выступление. Воспитательница очень строго сказала, что он должен был отдать свою форму и автомат Диме, который будет выступать перед нашими важными гостями. Дима был сыном какого-то начальника из Шахтоуправления. В группе его не любили, потому что он был противным. Детский максимализм необъясним. Вот «противный» он и все…
Женя вцепился в свой автомат, не заревел, нет, хотя слезы так и подкатывали к глазам, и твердил только два слова:
– Не отдам! Не отдам!
Как только не уговаривали и не упрашивали и воспитатели в детском саду, и родители дома! Автомат и форму он запрятал на чердаке и больше уже никогда не надевал.
Родные сначала спрашивали:
– Куда же твоя форма делась?
Он старательно делал честные глаза, прилагал все силенки, чтобы не зареветь, а так как при этом и говорить-то было трудно сверх этих не очень-то больших «силенок», пожимал плечами и разводил в стороны обе руки.
Видя такую реакцию, от него скоро отстали. А форма? Может, и до сих пор лежит она где-то на чердаке, ведь упаковал он ее очень и очень надежно.
…Это случилось вскоре после войны. Жене исполнилось семь лет, и отчим с матерью решили съездить летом на родину – в Вязьму, проведать родные края своих родителей, возможно, и остаться в этих самых родных краях. Дальний Восток к этому времени еще не стал для них родным и незаменимым.
Путешествие длиной в полмесяца через всю страну, жесткая, самая верхняя – третья – полка в купе, где Женю привязывали ремнем к трубам отопления на всю ночь, чтобы не свалился во сне, железнодорожные станции с их очередями за кипятком, с торговками вареной картошкой и солеными огурцами – все это и сейчас живо в памяти. Но почему-то запомнились фермы железнодорожных мостов, мелькающие за вагонным стеклом…
Ехали они уже вчетвером. К этому времени у Женьки появился братик – Валерка, первенец и любимец матери и отца.
Дом деда стоял на самой окраине городка. От изувеченного минувшими боями леса его отделяла небольшая, шириной метров в пятьдесят, луговина, заросшая густой сочной травой.
Бродить по опушке Жене понравилось сразу и безоговорочно, в стволах обожженных войной деревьев он обнаруживал то застрявший осколок, то полузатянутый древесной смолой и корой «глазок» пули. Встречались и деревья, верхушки крон которых были снесены неразборчивым снарядом. Иногда Жене удавалось выковырять из дерева снарядный осколок или не очень глубоко застрявшую излетную пулю. Однажды он споткнулся о торчащую из земли рукоятку пистолета. Вытащил. Но пистолет оказался очень изувеченным, ржавым, без ствола, и он просто отбросил его за ближайший куст: неинтересно играть с таким металлоломом.
Для прогулок на опушке дед ссудил Жене свои истоптанные ботинки, в которых он обычно работал на огороде. Обувка была явно велика, постоянно спадала с ног, но для неспешных походов по луговине и лесу вполне годилась.
И вот во время очередного визита на опушку Женя решил углубиться в лес. Но едва первые кусты скрыли дом деда, как он увидел стоящего у дерева зверя – по окраске вроде бы и собака, но вся его стать, весь облик и даже немигающий, кинжальный взгляд рыжих с зеленоватым отливом глаз – все говорило о том, что это – зверь. Дикий. Опасный.
По окраске вроде бы похожий на собаку – серый до черноты, с рыжими подпалинами на груди и брюхе, зверь чем-то неуловимо отличался от «лучшего друга человека». Может быть, своей более угловатой волчьей мордой, может быть, нескрываемой готовностью напасть: взгляд зверя сулил смерть.
Он стоял метрах в двух от Жени. Напряженный, готовый к беспощадному броску. Это был лик смерти. Он не рычал. Не лаял. Не вилял хвостом. Он просто выжидал тот единственный миг, который даст ему шанс быстро и без особых усилий убить. И шерсть на холке зверя медленно вздыбливалась.
Женя испугался и… подарил зверю этот шанс. Повернулся к нему спиной и побежал. То был сигнал к атаке: догоняй добычу! Зверь одним прыжком настиг и вцепился в ногу чуть выше лодыжки. И Женя заорал.
То ли несусветный крик испугал его, то ли он увидел бегущего на выручку деда, но – молча и стремительно – зверь метнулся в лес.
После того как мать перевязала подручным лоскутом рану на ноге, после срочного визита в поликлинику и полученного там укола от бешенства, после домашнего обеда с борщом и жареной картошкой Женя немножко успокоился и довольно складно рассказал еще взволнованной родне про зверя, который на него напал. А дед объяснил суть случившегося.
Бои, шедшие здесь, порушили многие селения, обездомив собак. И те, стремясь выжить, ушли в лес, быстро и легко восстановив в себе инстинкты диких зверей. Одичавшие собаки научились самостоятельно добывать себе еду. Они породнились с волчьими стаями, и помет от этих собак оказался страшнее лесных аборигенов – волчьих стай.
Полуволки, полусобаки, эти звери сохранили в себе понятливость и знания домашних собак, их безбоязненное отношение к человеку, одновременно объединив эти качества с волчьей яростью и ненавистью к людям, с беспощадным инстинктом самозащиты. Они сохранили разноцветную окраску собак и обрели внимательную осторожность волков. Они разучились лаять и нападали на свои жертвы молча и бесшумно.
В зимние холода эти мутанты спокойно бродили по улицам поселков и городов в поисках добычи, безбоязненно заглядывая во дворы, и тогда их жертвами могли стать не только случайные собаки или иная домашняя живность, но и люди – дети и взрослые.
Прижив от своих родителей прирученность, но воспитанные дикой
