Как обычно, замыслы его были грандиозны – десять книг в трех сериях под общим названием «Все и вся». Писал он на двух языках, которые знал лучше других, но все же не слишком хорошо, – русском и армянском. Был вечно недоволен результатом, по многу раз переписывал получившееся. Тексты либо наговаривал секретаршам, либо писал от руки в Кафе де ла Пэ, запивая сочиненное изрядными порциями любимого арманьяка. В общем, вел образ жизни обычного парижского писателя, но мотивации его, как всегда, отличались от обычных. В кафе он работал потому, что пьяный шум мешал сосредоточиться, а значит, надо было совершать усилие, чтобы не сбиться с мысли. Только так и можно было заниматься «объективным искусством», работая на пределе возможностей, постоянно преодолевая себя. Того же самого он ждал и от читателей, усложняя изложение: к смыслу надо пробиваться с трудом, иначе эволюция сознания остановится.
Особой изощренностью отличался роман из первой серии – «Байки Вельзевула своему внуку», опубликованный на английском языке в 1950 году[242]. Сочиненные главы переводили (в основном Оредж) на английский по мере написания, и Гурджиев тут же устраивал читки, нередко вводя слушателей в состояние ступора. Именно это случилось с основателем американского бихевиоризма Джоном Уотсоном (1878–1958) и знаменитым журналистом Линкольном Стеффенсом (1866–1936). Нелегко было на слух воспринимать запутанные тексты, пестрящие такими неологизмами, как «триамазикамно», «хептапарапаршинокх», «солиооненсинус». Да и имена персонажей не отличались простотой: Лентрохамсанин, Горнахоор Харкарх и китайские братья-близнецы Чун-Кил-Тез и Чун-Тро-Пел, чьи имена хотя и не имели никакого отношения к китайскому языку, но звучали неплохо. Как Гурджиев сочинял эти диковинные слова – неясно, но в них слышны отголоски греческого, арабского и других языков, знакомых ему по годам странствий. Впрочем, иногда он прибегал и к французскому, читая задом наперед вывески вокруг Кафе де ла Пэ.
Сюжет романа незамысловат. Вельзевул летит со своей космической родины – планеты Каратац на звездолете Карнак, рассказывая внуку Хуссейну о приключениях в системе Орс, где он провел в изгнании не одну тысячу лет, шесть раз посетив одну из местных планет – Землю. Нравы «трехмозговых» обитателей Земли он и комментирует с дидактическими целями внуку. Комментарии представляют собой развернутое изложение гурджиевской космологии, антропологии и сотериологии. Для людей с ними незнакомых это вряд ли представляет интерес, но адепты сломали немало копий, обсуждая детали романа и даже подвергнув его второе издание основательной редакции под началом Жанны Зальцман[243]. Так что вероучительную задачу он выполнил, а на художественную и не претендовал. Гурджиев считал, что «объективное искусство» нуждается не столько в таланте автора, сколько в продвинутости его сознания. И тогда оно сумеет изменить сознание читателя/зрителя. Однако тут мастер ошибся – по-настоящему с этой задачей справились лишь его художественно одаренные последователи.
От тетрахлорметана к Работе
Метафора восхождения на таинственную гору используется не только в названии группы «Веревка», но пронизывает и самое известное произведение ученика Гурджиева 1930-х годов – французского сюрреалиста Рене Домаля. «Гора Аналог» осталась недописанной, писатель умер от туберкулеза в самом конце Второй мировой войны[244]. Но это не помешало Алехандро Ходоровскому в 1973 году снять по мотивам книги фильм «Святая гора» (деньги дали Джон Леннон и Джордж Харрисон). Восхождение Домаля по Четвертому пути началось в 1930 году, когда в парижском кафе «Фигон», месте встреч с друзьями по сюрреалистскому кружку вокруг журнала Le Grand Jeu (Большая игра), он познакомился с Александром Зальцманом, одним из первых учеников Гурджиева. Старый художник привлек к себе внимание юных эксцентриков экзотическими рисунками, но в предложенном им соревновании (кто дольше всех продержит вытянутые вдоль боков руки) абсолютным победителям оказался Домаль. «Вы мне интересны!» – заявил Зальцман[245]. Но сам он вызвал у 21-летнего поэта еще больший интерес.
Домаль с юности отличался невероятной целеустремленностью и упорством. В 16 лет он самостоятельно выучил санскрит, желая овладеть не только индийской поэтикой (его интересовала эстетическая теория рас), но и аскетикой. Только отречение от внешнего мира может помочь истинному художнику сосредоточиться на том, что должно представлять для него подлинный интерес, – мире внутреннем. Для того чтобы пробраться в глубины этого мира, Домаль не останавливался ни перед чем: ставил опасные опыты над собой с помощью тетрахлорметана. «Я проделывал эти эксперименты, принимая особые токсичные вещества, и испытал несколько раз очень неприятные болезненные ощущения. Я мог видеть извне, как мое тело застывало от ног до диафрагмы, и не мог вернуться в него, чтобы оживить»[246]. Сюрреализм привлек его тем, что исследовал самые загадочные уголки человеческого сознания. Безумие, сомнамбулизм, автоматическое письмо, гипноз были излюбленными темами творчества сюрреалистов. Не чужды они были и экспериментам над собой, но максималисту Домалю этого было мало. Недаром он упрекал в буржуазности основателя сюрреализма Бретона («Берегитесь, Андре Бретон, когда-нибудь вы попадете в учебники по истории литературы») и вместе с товарищами по Большой игре старался держаться от него подальше[247]. Но и сами товарищи его не вполне устраивали.
Он разделял с ними пафос разрушение рационализма и обыденной реальности, но если чаемая ими сверх (sur) реальность гнездилась в таинственных кладовых сознания, то для него она имела трансцендентное измерение. Уроки восточной аскетики не прошли даром. И вот теперь в учении Гурджиева он обнаружил практический и конкретный путь к достижению того опыта сверхреальности, о которой читал в санскритских текстах. Большая игра сюрреалистов показалась ему недостаточно большой, и он предпочел игру Абсолюта – лилу.
В 1932 году он покинул группу (вскоре она распалась) и целиком отдался гурджиевской Работе под началом Александра Зальцмана, а когда тот в 1934 году умер – его жены Жанны и с 1938 года – самого Гурджиева. Но творчества не оставил.
По собственному признанию, перевод индийской метафизики на практический язык Четвертого пути («не надо философии, действуй, действуй, действуй!» – призывал его Гурджиев) помог Домалю обрести то, что он искал с самого начала: «Я долго искал этот невербальный метод активного познания себя. Я совал нос в мистицизм, эзотеризм и т. д…. Наконец, я нашел того, кто посвятил всю жизнь этой проблеме и может помочь другим найти решение. Это вопрос
