— И что, — медленно сказал Гилберт, — Господь со всей своей мудростью и милостью даровал человеку, который боялся за свою жизнь?
Ответ она знала. Беда была в том, что она совсем в него не верила. Могла ли она сказать то, во что не верила? Миллисента сжала ее локоть.
— Я не знаю, папочка, — кротко произнесла Вивьен.
Гилберт пытался оставаться спокойным. Это было видно по вене, пульсирующей у него на виске. Просто скажи это. Скажи, что он хочет услышать.
Из-за головы отца с креста на нее смотрел Иисус. Ноги прибиты гвоздями, на голове окровавленный терновый венец. На боку темно-красная глубокая рана. Грудь впала, ребра выпирают. Он умер за твои грехи. Эти слова Вивьен слышала каждый день, но сейчас понимала меньше, чем когда они впервые были произнесены. Вивьен не грешила, по крайней мере не делала ничего, за что человека можно осудить на смерть. Однажды соврала маме, что кексы с ванильным кремом съела соседская собака, но разве это считается?
— Нет, ты знаешь, — произнес отец.
Скажи это. Или ты знаешь, что будет. И мать это знала. Склонив голову, прямая как доска, Миллисента стояла рядом. Почему она никогда не пыталась постоять за себя? Или заступиться за дочь? Например, в тот раз, когда Вивьен спросила разрешения поиграть с ребятами Чонси вечером на озере, или когда по случаю дня рождения Бриджит Морроу хотела одеться, как ее любимая актриса, или когда хотела пробежаться босиком по лугу к месту выпаса диких пони. Каждый раз мать складывала руки и шепотом говорила: «Твоему отцу это не понравится». Вот и все.
А что понравится ее отцу? Кроме Бога, она не знала ничего.
Нравилась ли ему она сама?
— Он сказал… — Гилберту не оставалось ничего, кроме как продолжить сдавленным голосом, угроза в котором была слышна только его семье. — Я заберу твой страх и дарую вечный покой!
Толпа в церкви ликовала.
Сегодня им не стоило надеяться на покой.
* * *Гилберт Локхарт был превосходным священником. Прихожане обожали его. Каждое воскресенье Вивьен наблюдала, как он пожимает руки и раздает благословения, и поражалась, как меняется этот добрый и заботливый человек, когда возвращается домой.
Не дожидаясь момента, Вивьен побежала наверх, в свою спальню, как только они вошли в дом. Отец был в ярости. Метал молнии. Это читалось в его глазах. По пути домой, пока их жемчужно-серый «кадиллак» покачивало на грунтовой дороге, он смотрел на нее холодным угрожающим взглядом. Многообещающим взглядом.
Если бы только в ее комнате был замок! Вивьен подперла ручку двери стулом и прижалась к ней ухом. Пока что шагов не слышно. Сейчас главное — успокоить бешено бьющееся сердце. Она в комнате, здесь безопасно, здесь до нее никому не добраться.
Снизу послышался его зычный голос, потом односложный ответ матери, кроткий, еле слышный, успокаивающий. Слабая попытка Миллисенты остановить приступ гнева, о которой она забыла уже после первого удара. Вивьен сжала кулаки. Уже в церкви она знала, чем все закончится, но даже если бы могла повернуть время вспять и поступить иначе, не сделала бы этого.
Он все врет, — думала она. И дело было не в том, что она не верила в Бога, — она не знала, во что верила, еще не понимала. Но она не могла принять вероучение, позволяющее человеку, святому для своей паствы, разглагольствующему о добре и зле, о справедливости и прощении, избивать свою жену и дочь до полусмерти, когда никто не видит. Такая религия Вивьен не интересовала. И солгать об этом отцу она не могла. И себе тоже.
Открыв шкаф, она уставилась на стоявшую в нем сумку. Бери ее. Уходи.
В ней было все, что нужно. Сколько раз за последний год в полной тишине она, скрестив ноги, сидела на кровати и в ночной темноте, разбавляемой лишь слабым лунным светом, на ощупь собирала вещи. Я уйду отсюда. Я выберусь. Я смогу, смогу… От этих мыслей даже исполосованная в кровь спина болела меньше.
Вивьен опустилась на колени. В кармане сумки были спрятаны деньги, полученные от одноклассников за сделанные домашние задания. А что еще ей было делать? Пока ее подруги Фелисити, Бриджит и другие девочки занимались танцами или рисованием после школы, Вивьен разрешалось только заниматься дома. Однажды, закончив задание по математике раньше, она попросила разрешения выйти; Гилберт обозвал ее вруньей, ударил, сказал, что у нее не хватило бы ума закончить так быстро и, пока не закончит, из дома она не выйдет. Тогда Вивьен и решила брать домой задания одноклассников. Гилберт говорил, что никогда не разрешит ей работать и зарабатывать, потому что от денег у женщин появляются «идеи». По иронии судьбы, именно он подтолкнул ее к первому заработку и к побегу.
Было слышно, как внизу бьется фарфор… а потом — тишина. Вивьен закрыла шкаф и бросилась на кровать.
Под ее головой что-то захрустело. Она осторожно сунула руку под подушку, бережно достала сложенный лист бумаги и с благоговением его развернула. Это было окно в другую вселенную. У чьей-то сестры-старшеклассницы в шкафчике висел плакат. Проходя мимо него по коридору, Вивьен умирала от зависти. Никогда она не видела ничего более пленительного. Красивая женщина в мини-юбке, мужчина, глядящий ей в глаза, — юная Вивьен не понимала, почему фото вызывает у нее такие чувства, но точно знала: в нем содержится что-то сладкое и неизведанное. Недельный заработок Вивьен потратила, убедив девушку продать плакат, который та собиралась выбросить. Одри Хепберн из фильма «Как украсть миллион» с ее озорной пышной прической, так не похожая на Вивьен с ее старомодным конским хвостом, была воплощением веселья, непокорности, свободы; ее трогательные голые коленки — нечто совершенно невозможное для девушки в Клермонте, по крайней мере без риска получить шлепок по мягкому месту и быть опозоренной. Этот плакат пробуждал интерес к Голливуду, и масла в огонь подливали фотография Марлона Брандо, заботливо вырезанная из мартовской газеты (Бывают ли в реальности настолько красивые люди? Точно не в Клермонте), и глянцевый снимок Софи Лорен с ее экзотической внешностью.
Спрятать их она решила спонтанно. В мире ее отца для таких вещей не было места. Не было нужды провоцировать Гилберта, Вивьен и так знала, что он скажет: Голливуд — отвратительное средоточие зла и тщеславия. Деньги и слава для грешников, для Господа в них нет никакой ценности. Любой избравший этот путь
