– Все собираете жуков? – спросил я.
Брат Джон утвердительно кивнул:
– Жуков и цветы. Кроме того, веду наблюдения над человеческой натурой и чудесными творениями природы.
– Откуда вы теперь? – поинтересовался я.
– С холмов, что миль за двадцать отсюда. Покинул их вчера вечером. Шел целую ночь.
– Зачем? – удивился я, посмотрев на него.
– Почудилось, что кто-то зовет меня. Признаться, мне казалось, что это были вы, Аллан.
– Значит, вы слышали, что я здесь и что со мной раненый товарищ?
– Нет, я ничего не слышал. Я собирался отправиться к побережью сегодня утром. Но вечером, в пять минут девятого, если быть совсем точным, я получил ваше послание и направился сюда. Вот и все.
– Мое послание… – Я осекся и попросил Брата Джона показать мне свои часы. Поразительно, но они показывали то же время, что мои, с разницей лишь в две минуты. – Вы не поверите, – медленно начал я, – но вчера в пять минут девятого я впрямь просил о помощи. Я решил, что товарищ мой умирает, а самого большой палец поранить угораздило. Только взывал я не к вам и не к другому человеку, понимаете, Брат Джон?
– Понимаю. Вы просили помощи, и это главное. Вы просили, и вас услышали.
Я снова посмотрел на Брата Джона, но ничего не сказал. Все это было очень странно, если только он говорил правду. Но он никогда не лгал. Человек он был в высшей степени правдивый, порой даже чересчур. А ведь есть люди, не верящие в силу молитвы.
– Что с вашим товарищем? – спросил Брат Джон.
– Изранен леопардом. Раны не заживают, кроме того, у него лихорадка. Боюсь, долго он не протянет.
– Ну, об этом вы судить не можете. Позвольте мне взглянуть на раненого.
Он внимательно осмотрел Скрупа и сделал много чудесного. Жестяной ящик был наполнен разнообразными лекарствами и хирургическими инструментами, которые Брат Джон хорошо прокипятил, прежде чем ими воспользоваться. Потом он настолько тщательно вымыл руки, что едва не стер с них кожу, истратив на это очень много мыла. Сначала бедный Чарли получил дозу какого-то лекарства, которое, казалось, убило его. Брат Джон упомянул, что это кафрское снадобье. Потом он вскрыл раны на бедре у Скрупа, очистил, приложил какие-то травы и перевязал. Когда Скруп очнулся, лекарь дал ему питья, вызвавшего сильный пот и прекратившего лихорадку.
Через два дня пациент Брата Джона просил есть и уже сидел в постели, а через неделю настолько оправился, что его можно было нести к побережью.
– Ваше послание спасло жизнь брату Чарли, – сказал мне старый бродяга на пути к побережью.
Я не ответил. Хочу пояснить: через своих кафров я уточнил, чем Брат Джон занимался, когда якобы получил послание. Видимо, следующим утром он впрямь собирался на побережье, но часа через два после заката неожиданно велел носильщикам свернуть лагерь и следовать за ним. Те повиновались и, к своему большому неудовольствию, целую ночь брели за Догитой, как они его зовут. Кафры так устали, что, если бы не боялись остаться в чужих местах, да еще в темное время суток, бросили бы поклажу и отказались идти дальше.
Насколько я разобрал, случившееся можно объяснить внушением, инстинктом или просто совпадением. Пусть читатель решает сам.
За время нашей совместной жизни в лагере, путешествия в бухту Делагоа и переезда оттуда в Дурбан мы с Братом Джоном постепенно сделались большими друзьями. О своем прошлом (о котором я узнал впоследствии) и о цели своих скитаний он, как я уже упоминал, ничего не говорил. Но зато он часто рассказывал о своих естественно-научных и этнологических (по-моему, так они называются) занятиях. Я тоже интересовался этими вопросами и из своей личной практики немало знал об африканских племенах, об их нравах и обычаях.
Брат Джон показал мне много разнообразных предметов, собранных во время недавнего путешествия, жуков и бабочек, аккуратно приколотых к донышку специальных ящиков, и большое количество сухих цветов, переложенных листами папиросной бумаги. Среди последних, по словам Брата Джона, было много орхидей.
Заметив, что они привлекают мое внимание, Брат Джон спросил, не желаю ли я посмотреть на самую замечательную орхидею в мире. Я, конечно, ответил, что желаю, после чего он достал из ящика плоский пакет размером около двух с половиной квадратных футов и начал развязывать. Сверху лежала тонкая травяная рогожка, какую плетут неподалеку от Занзибара, потом крышка упаковочного ящика, снова рогожка и несколько старых номеров «Кейп джорнал», несколько листов папиросной бумаги и, наконец, между двумя листами картона – цветок и лист одного и того же растения.
Даже в засушенном виде цветок казался чудом: двадцать четыре дюйма от края одного бокового лепестка до края другого, двадцать дюймов от верхушки до дна чашечки. Точного размера чашечки я не помню – как минимум фут в диаметре. Даже сейчас околоцветник сохранил ярко-золотистый оттенок. Чашечка была белой с черными полосами, а в самом центре цветка красовалось большое темное пятно в виде обезьяньей головы. Здесь было все: нависшие брови, глубоко поставленные глаза, сердитая полоска рта и огромные челюсти. До того времени я видел горилл только на раскрашенных иллюстрациях, и пятно на цветке показалось мне точной копией такого изображения.
– Что это? – удивленно спросил я.
– Сэр, – сказал Брат Джон (он употреблял это формальное обращение, когда волновался), – это замечательная орхидея рода циприпедиум, и открыл этот цветок я! Здоровое корневище такого растения стоит по меньшей мере двадцать тысяч фунтов!
– Это выгоднее золотоискательства, – заметил я. – Что же, удалось вам достать такое корневище?
– Нет, не посчастливилось, – ответил Брат Джон, печально покачав головой.
– Откуда же у вас такой цветок?
– Я расскажу вам об этом, Аллан. Год с небольшим тому назад я пополнял свои коллекции в глухом районе острова Килва и нашел там несколько чрезвычайно интересных вещей. Милях в трехстах от океана я встретил народ, до сих пор не видевший европейцев. Это многочисленное и воинственное племя смешанной зулусской крови называло себя мазиту…
– Слышал об этом племени, – перебил я Брата Джона, – полтора столетия тому назад, незадолго до времен Сензангаконы[2], оно поселилось на севере.
– Я легко понимал их язык, – продолжал
