ЗАВЯЗЬ ВОСЬМАЯ
I
Шумнуло по всей Белой Елани — от стороны Предивной до Щедринки: Демид Боровиков воскрес из мертвых. И похоронная была, а вот, поди ты, живехонек, хоть и одноглазый. Мало того — успел подраться с прижимистым папашей Филимоном Прокопьевичем.
Толковали всякое. Одни хвалили Демида, другие осуждали.
Всем интересно было поглядеть: каким он стал, Демид? Не парень теперь с кудрявым чубом, а мужчина за тридцать лет.
Ни свет ни заря заявились к Филимонихе соседки, но старуха не пустила их через порог. В сенях встретила и выпроводила вон: не до соседушек!..
Еще до того, как Агния пришла на работу в контору геологоразведочной партии, молва докатилась до нее, будто бы Демид чуть ли не насмерть пришиб Головешиху и что Анисья надавала ему по щекам.
В бревенчатом крестовом доме, где когда-то жил дядя Головешихи, Андрей Феоктистович Юсков, раскулаченный в начале тридцатого года, в трех комнатах работали геологи — Матвей Вавилов, двоюродный брат Степана Егоровича; инженер Матюшин, еще молодой парень; Олег Двоеглазов — начальник комплексной разведывательной партии треста Енисейзолото; маленький, щербатый Аркашка Воробьев — геолог-практик и две девушки — Лиза Ковшова и Эмма Теллер. Лиза и Эмма, недавние десятиклассницы, работали помощницами Агнии в коллекторской. Еще неопытные, путающие аншлифы минералов, с трудом отличающие кобальтовые минералы от магнезитовых или даже железных руд.
Агния прошла через большую комнату, как сквозь строй. Она догадалась, что в конторе только что разговаривали про нее и про Демида Боровикова.
В обеденный перерыв в коллекторскую к Агнии зашел Матвей Вавилов — нескладный, долговязый мужчина.
— Я про Демида Боровикова, — начал Матвей, усаживаясь возле стола Агнии. — Такого таежника, как он, не сыскать. Надо взять его к нам в партию — ко мне в отряд. Нам же рабочие во как нужны. Позарез! Как ты на это дело смотришь, а?
За окном — всклоченное, пасмурное небо. Тучи ползут так низко, словно сейчас вот спустятся на землю, и станет темно и сыро. И настроение у Агнии такое же пасмурное. Какое ей дело до Демида? Будет ли он по-прежнему работать в леспромхозе или у геологов — ей решительно все равно. А Матвей долбит:
— С Двоеглазовым разговаривал. Ты слушаешь?
— Ну?
— Говорю: с Двоеглазовым разговаривал. Обрисовал ему всю картину Демида, как и что. Загорелся! Такого, говорит, нам вот как нужно, — Матвей резанул ладонью по выпятившемуся кадыку. — Слышь, поручил, мне сосватать Демида и как можно скорее. Завтра я махну в Лешачье. Ты тут поторопи, чтоб Демид поскорее оформился.
— С чего это я буду торопить его? — рассердилась Агния.
— В наших же интересах!
Агния сидела, как на угольях.
И каково же было ее удивление, когда она вечером дома не застала Полюшки и мать, Анфиса Семеновна, скептически поджав губы, сообщила ей, что Полянка совсем выпряглась и самовольно ушла к Боровиковым.
Тут-то Агнию и взорвало:
— Самовольно! А ты что смотрела? — накинулась она на мать. — С девчонкой совладать не могла. Дала бы ей, чтоб у нее вся дурь выветрилась из головы.
Анфиса Семеновна моментом выбежала из дому и через некоторое время приволокла Полюшку за руку, всю в слезах, растрепанную, немало оскорбленную буйной бабушкой, но по-прежнему непреклонную.
Со двора забежал Андрюшка — черноголовый, в тужурчонке по пояс, в рваных штанах, глянул на Полюшку да и сказал:
— А что ее держать? Пусть уходит к своим Боровиковым.
— Молчи ты! — прикрикнула Агния.
Черные едучие глаза Андрея засверкали, как у звереныша.
— Молчать не буду! — крикнул он. — Если она Демидова — пусть и убирается к Демиду-дезертиру!
— Ты сам убирайся отсюда! — У Полюшки враз высохли глаза. За отца-то она сумеет постоять. — Двоечник!
— Я вот тебе как поддам!
— Брысь! — оттолкнула Андрея воинственная бабушка. — И не стыдно тебе? Полмужика скоро, а с девчонкой связываешься! А ты смотри у меня, задира. Не лезь к нему.
Андрюшка проворчал нечто не весьма внятное, провел рукой по углисто-черным волосам и с достоинством покинул избу.
Агния смотрела ему вслед… До чего же он лицом похож на Степана!..
II
Филимониха собирала на стол обедать. Собирать-то особенно нечего было. Нарезала треугольными ломтиками черный хлеб, состряпанный из овсяной муки напополам с пшеничными охвостьями, поставила в щербатой тарелке квашеную капусту с огурцами, разлила в две алюминиевые тарелки жидкую картофельную похлебку, заправленную конопляным маслом, пережаренным с луком, — вот и все сборы.
Демид сидел возле окна на лавке. Щека его, рассеченная во вчерашней драке, запухла, и ссадина затянулась коростой. В подглазье накипел синяк, и зрячий глаз подпух. Губы, разбитые увесистым кулаком Филимона Прокопьевича, неприятно вздулись, и верхняя поднялась к распухшему носу. Голова у него страшно болела: не пошевелить. Шею будто кто свернул.
Нет, он не раскаивается в том, что сделал вчера.
Глаз Демида уперся в стену возле дверей. Там висит чудесная двустволка, из штучного производства «геко», с которой он охотился до побега из Белой Елани. Такую двустволку редко встретишь. И на зверя и на птицу — без осечки. Кто же ею пользуется теперь? Конечно, Филимон Прокопьевич. Демид ее возьмет. На двустволке кожаный патронташ на полсотни патронов в два яруса, сумка кожаная, изрядно потасканная. Все охотничье снаряжение Демида.
Демид снял двустволку с патронташем и сумкой и понес в горницу.
— Куда ты, Демушка? Сам завладал двустволкой-то, — всполошилась мать. — Оборони бог, он за двустволку пришибет тебя.
— А ты вот что мать: кончай с ним. Нечего ему делать в нашем доме.
— Дык он и так бывает наездом. Как приезжает, так больше с Головешихой прохлаждается.
— Пусть туда и катится! Здесь ему делать нечего. — И, глянув на мать, на ее рваную юбку и кофту, поинтересовался: — Что у тебя в тех двух сундуках в горнице, на которых я спал сегодня?
— Дык что, барахлишко.
— Открой. Посмотрю.
— Что ты, Демушка? Нечего смотреть-то. Рвань разная.
— Слышал, ходила по миру?
Филимониха всхлипнула в грязный фартук.
— Ходила, Демушка, ходила. Как солнышко пригреет, так иду по миру, христарадничаю. Кто кусочек, кто гривенник, кто чем, и на том спасибо. Доченьки-то, ни одна алтын не занесла. У Фроськи ничего не допросишься, у Марьи — брать нече. Сама перебивается с куска на кусок.
— А Ирина как?
— Иришка-то? И! Милый. Та глаз ни разу не казала, Мызничиха.
Демид долго стоял в дверях горницы, что-то напряженно обдумывая. Жизнь начинать надо
