На неделе Меланья с Филей гребли сено по Суходолью. День выдался истомно жаркий, прозрачный. Безумолчно трещали кузнечики, сверкая в лучах солнца оранжево сияющими крылышками. Филя потянулся к Меланье, дотронулся до ее упруго-девичьей маленькой груди, и, жарко дыша в лицо, поднял на руки, и унес в затенье к реке в густую заросль дикотравья. И долго потом сидела Меланья под развесистым кустом ивняка, не в силах унять слезы. С ужасом ждала Прокопия Веденеевича. Верила — глянет на нее свекор, и все узнает!
— Вот бы тебе в скиту побывать, — не утерпел Филя. — Поглядела бы на людей, не точила бы зря слезы!
— А как венок утопнет?
— Поменьше цветов навязывайте да хмеля. Не утопнет тогда.
Может, и заметил какую перемену в Меланье Прокопий Веденеевич, да виду не подал. Женитьба Фили и без того вышла затяжная.
В ильин день, еще до того как небо отбелила предутренняя зорюшка, Меланья, по наказу Фили, собственноручно сплела себе венок. Ветки обламывала, какие потолще и листа на них поменьше. А хмелевые бутоны вплела подсохшие, снятые с крыши. Вместо пышных цветов понатыкала незабудок. Легкие, не утопят венка.
И свекор тоже постарался. Окунув невесту положенных два раза, поспешно прочитав молитву, он так далеко швырнул венок, что тот, подхваченный мощным течением Амыла, вскоре скрылся из виду.
— С богом! — радостно возвестил Прокопий Веденеевич в белой холщовой рубахе, с двумя косичками седеющих волос, болтающихся по спине. — Милуйтесь, детки. Живите и радуйтесь. Да чтоб внука заимел я через год. Аминь!
— Аминь, аминь! — вторила Степанида Григорьевна.
А Филя что-то не возрадовался. Шел тропою в зарослях чернолесья, на шаг опередив Меланью, и думал о вольном житье, какое изведал на реке Мане. Где-то теперь солдатка Харитинья из Ошаровой! Смешливая, жаркая и отчаянная. Не от нее ли Филя набрался смелости? «Быть бы мне таперича утопленником, кабы не Харитинья, — думал Филя. — А тут одна темень да дикарство. Зачервивеешь в таком житье, одначе».
— Филя! — Голос тихий, словно воркнула птица спросонья.
— Ну?
— Венок-то уплыл! А я так боялась, так боялась!..
— И ты бы уплыла, если кинуть тебя на самую середку Амыла. Невидаль. По Мане-реке такая же бурливость, как на Амыле и Казыре. Не то что венок, человек утопнет в одночасье.
Филя почему-то не рассказал ни отцу, ни Меланье про то, как его спасла на реке Мане Харитинья-белокриничница. Родитель еще заставит радеть да отбивать поклоны!..
С покрова дня невестушка понесла. Поглядывая на ее полнеющий живот, Прокопий Веденеевич предупреждал: «Гляди, Меланья, девкой не разродись. Потому — дурак первую силу пущает на ветер. Девка — ветрова невеста».
Набожная Меланья призывала на помощь богородицу, подолгу простаивала в моленной горнице на коленях, отбивая поклоны, чтоб родить сына; и все прислушивалась, словно по толчкам плода могла определить: девчонка в ней или парень.
— Ежели родишь мужика, куплю тебе сатинету на сарафан, — нашептывал Филя, жарко прижимаясь к женушке. — Сама понимаешь: хозяйство раздуть надо, а сила где? И тятя требует. Знаешь, какой он. Вечор сказал: если, грит, Меланья принесет девку, косы обрежем.
И без того запуганная Меланья сжималась в комочек. У нее такие роскошные косы! И вдруг обрежут их. Как ей жить стриженой?
Как только отсеялись на пяти десятинах, Меланья совсем отяжелела. Лицом осунулась, а на покос вышла. Подоспела первая травушка в июльском цветении. Слабели руки и ноги, а литовку-косу выпустить из рук нельзя: поджимал свекор. «Эй, Меланья, пятки подрежу, холера!» И Меланья, выбиваясь из сил, старалась добить прокос, чтоб немножко передохнуть на новом заходе.
ЗАВЯЗЬ ТРЕТЬЯ
I
Черствые ковриги хлеба, квас в лагушке, квашенина, солонина зимняя, которую никак не уваришь, а огородина еще не подошла. Меланья до того обессилела, что не рада белому свету и тем более — солнечному погожему. Хоть бы на денек-два зарядили дожди! Так нет же — ни облачка! Бездонная струится синева над головой: зной, пекло, и вечерами, осточертелый сверлящий гнус, от которого дымом не отобьешься.
В полдень случилась беда: у Меланьи выпала литовка из рук на середине покоса. Следом за нею шел свекор; впереди шевелилась широченная спина Фили.
Споткнувшись, Меланья присела и скорчилась. Трещали кузнечики звонко и часто. Подбежал Прокопий Веденеевич в броднях, в холщовых шароварах с отвисающей мотней чуть не до колена, гортанно крикнул:
— Што ты, холера, выкомариваешь?
— Тошно мне, тятенька!
— Ишь ты, квелая какая!
— Знать, время подошло, тятенька.
— Толкуй! Самое время сенцом запастись, покуда гнилой Илья дождем не прыснул. Передохнула?
Филя добил свой прокос и подошел с литовкою на плече, вытирая рукавом рубахи потное, разгоряченное лицо. Свистя ястребиным носом, поглядел на Меланью, потом на отца. Его дело сторона. Пусть тятенька сам разбирается, что к чему.
Пряча лицо в согнутые колени, Меланья растяжно стонала, придерживая сухонькими руками живот.
Горбоносый, узколицый, со льдистыми синими глазами, свекор, грузно навалившись на черенок литовки, поглядывал на виновницу прерванной работы, неприязненно, брезгливо.
— Полегчало иль крутит?
— Спасу нет, тятенька. Может, умру. А-а-а-а!.. Мамонька!..
Старик остервенело плюнул и отвернулся, уставившись на мглисто-багряный круг солнца. Погодье!.. Долго ли оно продержится?
— Ма-а-а-мо-о-онь-ка-а-а-а!.. — валивалась Меланья. Глаза ее дико и страшно метались из сторону в сторону.
— Тятя! — опомился Филя.
— Ну?
— Дык худо Меланье-то.
— Худо? А ты думаешь, как родют? — И, подкрутив в пальцах мокрую от пота косичку седеющих волос, закинул ее за спину, дополнил: — Хорошей бабе родить — раз плюнуть. От натуры все происходит.
Придерживая руками живот, тыкаясь головою в землю, Меланья поползла к телеге. Тяжелые темно-русые косы выбились из-под цветастого платка и тащились по зеленой щетине словно змеи. Невдалеке, за развесистыми кустами ивняка, ворковал мелководный Малтат, рябью переливаясь по камням. Тучею накинулось на Меланью комарье, в кровь искусывая лицо и шею. Она не чувствовала укусов — ей бы хоть один глоток воды! Пересохло во рту, и давит, давит в бедрах. А рядом — ни души.
— Ма-а-а-мо-онь-ка-а-а!..
Старик подождал еще некоторое время — не утихнет ли Меланья, а потом махнул рукой:
— Вези ее домой. Там старуха справится. Я к ночи один добью угол. Травостой-то — люба малина! — и показал рукой на излучину Малтата, где, по пояс человеку, цветущее разнотравье источало медовые ароматы.
До поздней ночи старик добивал угол, изредка останавливаясь, чтобы направить оселком съеденную в работе чуть не до обуха литовку. Крутой солью пропиталась холщовая рубаха, с длиннущей сивой бороды и с двух косичек капелью стекал едкий пот, а старик все косил, косил. Костлявый, жилистый, высокий, неласковый на слово, не ведавшей ни любви, ни жалости к ближним, сызмала привык он к такой вот работе, когда от собственной соли расползаются рубахи, а на ладонях нарастают сухие мозоли в палец толщиной, что конские копыта.
«Земли-то, земли скоко, осподи благослови! — подбадривал он себя, заглядываясь на девственные просторы. —
