На Москву нацеливались армии и других генералов — Врангель должен был идти к Первопрестольной через Саратов, Пензу, Нижний Новгород и Владимир; В. И. Сидорин[272] — через Воронеж, Козлов, Рязань, Новый Оскол, Елец и Каширу. Но главный удар поручался Май-Маевскому. Более того, ему уже передали, что в случае взятия Москвы Деникин именно его прочит на пост военного и морского министра России. А пока что Владимир Зенонович был назначен главноначальствующим Харьковской области (включала Полтавскую, Екатеринославскую, Харьковскую губернии плюс области, занятые Добрармией), то есть получил в руки полноту не только военной, но и гражданской власти на огромной территории — главноначальствующий совмещал в себе обязанности генерал-губернатора и командующего военным округом.
Приказы, как известно, не обсуждают, их выполняют. Но сам Деникин считал директиву не приказом, а скорее стимулом для дальнейших действий, официальным подтверждением общей идеи «похода на Москву». Потому и начались сразу же обсуждения директивы, так как идти на Москву, как выяснилось, мечтали не все. Например, Врангель со всей резкостью заявил, что наступление на Москву приведет к катастрофе, что ближайшая цель для ВСЮР — это прочное закрепление на рубеже Екатеринослав — Царицын, формирование в Харькове большой массы конницы для боевой работы на дальних подступах к Москве и, главное, прорыв к Волге для соединения с Колчаком. Но преобладало другое мнение: поход на Москву возможен, более того, только он и возможен. После фантастически быстрого освобождения Украины добровольцы пребывали в эйфории, подобной той, которая овладела армией в конце 1-го Кубанского похода, накануне штурма Екатеринодара. Тогда тоже казалось, что нет ничего невозможного, врагов били всегда, не считаясь с их количеством, выходили победителями из тяжелейших ситуаций, и главное — осталось совсем немного! Последнее, решающее усилие, и Россия свободна! В это верили в те дни и рядовые бойцы, и офицеры, и генералы.
А пока — веселый, праздничный Харьков, радостно встречавший освободителей. Именно тогда и начала обретать реальные очертания та самая легенда о Май-Маевском, которая позже перекочевала на страницы книги и стала достоянием общественности: генерал-пьяница, любитель кутежей. Ее с удовольствием смаковали и смакуют журналисты, и именно благодаря ей (а также, конечно, легендарному фильму) имя Май-Маевского остается относительно широко известным и по сей день. Имела ли эта легенда под собой реальные основания? Сразу скажем, трезвенником генерал действительно не был. Поскольку при изучении такого щекотливого вопроса лучше слушать современников, нежели потомков, предоставим слово Б. А. Штейфону: «Впервые я встретился с ним (Май-Маевским. — В. Б.) в декабре 1918 года в Юзовке. Имея служебное поручение, я явился на квартиру командира корпуса.
Среднего роста, полный, с профилем „римского патриция времен упадка“, он был красен и возбужден. Когда я вышел от Мая и затем высказал кому-то свои впечатления об этом странном визите, то мне разъяснили причины моего удивления.
— А когда вы были у Мая? До его обеда или после?
— Думаю, что после, так как денщик доложил, что „генерал сейчас кончают обедать, просят подождать“.
— Ну так Май был просто на взводе!..
Подобное упрощенное объяснение, по-видимому, соответствовало истине.
В дальнейшем я стал чаще встречаться с генералом Май-Маевским и убедился, что он действительно питает слабость к вину. Слабость обратилась в привычку, однако это обстоятельство если и мешало его боевой работе, то, во всяком случае, не в такой степени, как в харьковский период»[273]. Далее Б. А. Штейфон продолжает: «Бесспорно, в душе Мая горел тот огонек, какой отличает всякого истинного военного. И когда этот огонек не бывал заливаем вином, Май-Маевский проявлял и ясный ум, и правильность суждения.
В Донецком бассейне благодаря влиянию генерала Агапеева и старших чинов штаба Май если и пил, то пил сравнительно умеренно. Он любил пить в компании, вести при этом разговоры, а для подобного времяпрепровождения обстановка ежедневных боев мало располагала. Да и не было подходящих компаньонов.
Иногда, правда, обстановка так складывалась, что сдержать Май-Маевского было уже невозможно. Так, однажды, когда положение было крайне тяжелым, из штаба главнокомандующего получилось сообщение о том, что на следующий день сосредоточивается в Донецком бассейне конный корпус генерала Шкуро. Этому корпусу давалась задача пройти по тылам противника и тем облегчить общее положение наших войск.
На следующий день прибыл в своем поезде и генерал Шкуро. В одном из купе вагон-салона собрались старшие начальники — генерал Май-Маевский, генерал Шкуро, генерал Витковский (начальник 3-й пехотной дивизии), генерал Агапеев и я. Мы обсуждали подробности намеченного рейда. Шкуро в то время был в ореоле своей славы. Молодой, энергичный, искренно верящий в свою звезду, он лишь первые 10–15 минут сохранял генеральскую серьезность: обсуждал, соглашался, возражал. Чувствовалось, что он так глубоко убежден в победном исходе задуманного рейда, что наше мнение его мало интересовало. К тому же у Шкуро был блестящий начальник штаба, генерал Шифнер-Маркевич, и потому командир конного корпуса знал, что Шифнер сам все прекрасно разработает.
Шкуро и Май встретились, по-видимому, впервые. Шкуро не сиделось. Он вставал, жестикулировал… Май сидел грузно, чуть-чуть посапывал и добросовестно изучал по карте пути намеченного рейда.
Его солидность, годы, генеральская внешность — все это известным образом импонировало Шкуро, и он величал Мая не иначе, как „Ваше Превосходительство“.
Очень скоро в дверях нашего купе появилась на мгновенье фигура адъютанта генерала Шкуро. Он сделал своему начальнику какой-то непонятный нам „морговой“ знак и исчез.
Шкуро, недолго думая, хлопнул Мая по плечу:
— Ну, отец, пойдем водку пить!
Лицо Май-Маевского расплылось в улыбку, и обсуждение рейда было прервано. В соседнем купе был приготовлен завтрак. Давно не виданные закуски: семга, балык, икра, омары, сыр…
— Выпьем-ка, отец, смирновки! — И из какой-то вазы со льдом появилась бутылка смирновки.
„Отец“ ответил полным согласием. Я с интересом наблюдал за генералом Май-Маевским. Он пил не жадно, очень
