Колонна шла вторые сутки. Обессилевшие военнопленные, еле передвигая ноги, кашляли, тихо переругивались и плелись, понурив головы. Алексей шел со своим экипажем в середине колонны и поглядывал по сторонам. Стыд жег его изнутри, сердце колотилось так, что казалось, его звук слышали даже конвоиры. «Плен, – билась в голове его мысль. – Плен, плен! Я же командир, я же должен был принять все меры, чтобы спасти или уничтожить танк. Но я вместе с экипажем попал в плен. Пусть обезоруженный, оглушенный, но все равно попал в плен».
Терзаясь от стыда, Соколов все равно успевал смотреть по сторонам. Он увидел разбитую табличку, на которой по-немецки было написано «Берсенево». Алексей вспомнил разговор двоих немецких офицеров, которые говорили о Берсеневе как о фильтрационном лагере для советских военнопленных. «Что-то нас ждет дальше», – подумал Алексей. Что будет с ними здесь, он не знал сам и не хотел вселять тревогу в сердца танкистов. Судя по их лицам, тревожных мыслей у них хватало и без него. Наверняка каждый думал о доме, о родных, о том, смогут ли они вернуться когда-нибудь к ним.
Резкими криками и ударами прикладов конвоиры повернули голову колонны на проселочную дорогу. Метрах в ста впереди были видны вкопанные в землю столбы, переплетенные колючей проволокой. За столбами двумя рядами выстроились дощатые бараки и пулеметные вышки охраны. Шаркая ногами, военнопленные медленно входили в распахнутые ворота. Проходя мимо бараков, они видели через открытые двери внутри трехэтажные нары, на которых сидели и лежали красноармейцы. Большинство в рваной и грязной форме, многие без обуви.
Самый последний барак оказался пустым. В него и стали загонять прибывших. Соколов и его экипаж заняли нары в самой середине барака. Бабенко уселся и опустил голову. Логунов сразу улегся и накрыл голову рваной грязной подушкой. Коля Бочкин сел рядом со своим земляком и стал крутить головой по сторонам, разглядывая соседей.
Алексей в задумчивости стоял рядом и тоже разглядывал соседей. Он увидел нескольких командиров с кубиками в петлицах, одного политрука, но большей частью это были красноармейцы и сержанты со стрелковыми эмблемами.
Плохо струганные столбы, настеленные доски, на которых комками лежали набитые соломой матрасные мешки. Вонь немытых тел, запах прелой соломы и грязного тряпья стояли в воздухе. Но больше всего томила неволя, угрюмость сотен людей, согнанных сюда насильно. Большинство смирилось с неизбежной смертью, с пленом, кто-то страдал от стыда. Говорить ни о чем не хотелось. Алексей понимал своих танкистов: уныние было на грани отчаяния. Лейтенант и сам боролся с этими чувствами. Но старался держать себя в руках. Никакие серьезные мысли о том, как можно вырваться из плена, в голову не приходили. Соколов понял, что причиной тому – усталость, голод и жажда. Пленных не кормили почти двое суток.
В конце концов Соколов улегся на нары рядом с Лагуновым и закрыл глаза. Он задремал, и перед его внутренним взором замелькали картины боя, горящие танки, лица бойцов и командиров, которые сражались там, на высоте.
Неожиданно в бараке поднялся шум. Алексей открыл глаза и увидел, что пленные занесли в барак несколько пищевых баков и холщовый мешок с кружками и мисками, которые высыпали прямо на землю рядом с баками. Новые обитатели барака потянулись за едой.
Лагунов тут же поднял голову, принюхался и, вскочив на ноги, заявил, что сейчас он всем принесет еды. Он махнул рукой Николаю, и тот поспешил за своим земляком. Минут через десять они действительно вернулись, с трудом протолкавшись через толпу, с четырьмя мисками и кружками. Соколов и Бабенко освободили нижние нары и уселись вокруг «стола». То, что оказалось в мисках, назвать едой можно было с очень большой натяжкой. Какая-то темная бурда, в который плавал плохо очищенный картофель и несколько потемневших листьев капусты. Алексей съел несколько ложек, поморщился, но заставил себя продолжать. Желудок нужно было обязательно чем-то наполнить. И механик-водитель, и Коля Бочкин ели с такой же неохотой. В отличие от других, с видимым аппетитом ел только Логунов.
После еды в бараке снова стало тихо. Многие просто улеглись на нары и стали ждать неизвестно чего. Или жить, или умереть. Многие смирились, хотя немало было и тех, кто шептался, собравшись кучками в разных углах. Соколов, расчесывая тело от укусов клопов, которых тут оказалось великое множество, стал присматриваться, стараясь понять, что же за атмосфера царит в бараке. Вскоре ему удалось расслышать негромкие разговоры. Кто-то убеждал, ссылаясь на пленных, прибывших в лагерь раньше, что здесь людей разбирают по принципу пригодности. Если понравишься, сможешь себя показать, дадут работу, кормить будут. Говорят, даже баб иногда дают на ночь тем, кто хорошо работает. А бабы, мол, из бывших советских работников и военных врачей.
– Эх вот бы такую, как у нас в полку была военврач, – смачно сплюнул боец с бритой наголо головой. – В теле женщина, грудь колесом, аж халат лопался. Я б такую ночь повалял запросто.
– Работай на немчуру лучше, – хмыкнул другой боец, – они тебе будут давать. Салом кормить и водкой поить. Ты только старайся. А потом, как того откормленного хряка, – под нож.
– Что ты брешешь – «под нож». Им тоже, знаешь, помощники нужны. С такой землищей не управиться. Я на карте видел: что тебе Германия, кукиш на палочке, а что тебе СССР! Четвертями не измерить!
– Помощнички, – зло проворчал Логунов и повернулся на другой бок.
Спорщики замолкли, но теперь стало слышно, как разговаривают совсем рядом на верхнем ярусе.
– Фильтруют они нас, как молоко после дойки. На то лагерь и называется фильтрационным. Только сито у них, сам понимаешь, свое. Говорят, здоровых и сильных они на работу отправляют. Коммунистов, комиссаров и командиров – это, само собой, в расход. Где-то тут недалеко и кончают. Чтобы, значит, не мутили воду. Чтобы мы баранами были.
– А те, кто для работы не годится? Ну, слаб там здоровьем, очки, скажем, носит или желудком страдает. С теми как? Тоже… в овраг?
– А кто их знает. Про это не сказывали.
Алексей весь похолодел и машинально потянул воротник комбинезона, чтобы не так бросались в глаза его командирские «кубари» на петлицах. «Командиров, значит, расстреливают. Значит, не жить мне, нет, значит, надежды сбежать во время транспортировки. А с чего я взял, что нас вообще куда-то
