В феврале, во время построения роты, капитан Х., офицер-ветеран бельгийской армии, объявил о формировании нового контингента для Восточного фронта. После команды выйти из строя тем, кто уже подал рапорты, он уговаривал остальных поступить так же. Он делал это настолько энергично и убедительно, что у меня не оставалось сомнений, что он собирается отправиться вместе с нами. Несколько человек присоединилось к нам, таким образом подписывая свое поступление на военную службу. Нас построили лицом к тем, кто остался, и капитан так превозносил нас перед ними, что мы были смущены. На самом деле мне было неловко не за себя, а за тех, кто не следовал вместе с нами. Я никак не одобрял действий капитана, который так старался заставить других поехать на фронт, просто давил на них! Мы, 30 солдат, стояли перед ротой. Но только не капитан, который, несомненно, позднее аккуратно заполнит все необходимые документы. Ну и ну! Мы узнали, что за все это время наш капитан ни разу не выказал ни малейшего желания отправиться на фронт! Капитан остался в Намюре.
Однако позднее, в легионе, я познакомлюсь с сыном капитана, Жаном, вступившим в него 8 августа 1941 года, и этот парень заставит меня забыть, что его отец не обладал той же смелостью, что его сын. Капитан волен был сам решать, идти или не идти на фронт… но после такой-то пламенной речи! Меня потряс не столько факт того, что он остался, потому что я не хочу никого попрекать, а то, как подталкивал на это других!
Вечером в один из последних дней февраля было объявлено, что добровольцы Восточного фронта отбывают на следующий день. С этого момента всех нас, естественно, охватило лихорадочное возбуждение, но, увы, следующим утром на Reveille – побудке оказалось, что у меня самая настоящая лихорадка. Я простудился на посту накануне ночью. Когда я сообщил об этом товарищам, сразу стало ясно, что если я признаюсь и попрошусь к доктору, то рискую прослыть трусом, испугавшимся отбытия на фронт. Я ничего не сказал и отправляюсь вместе с ротой на Hauteurs de Jambes – высоты Жамба (городской район Намюра) – для полевых занятий. Плато покрыто толстым слоем снега, что сильно усложняло занятия, зато предохраняло меня от переохлаждения. Но увы! Я впервые пожалел, что наступил перерыв, потому что по мне лучше бы его не было. Когда занятия возобновились, я дышал с трудом, щеки мои горели огнем. К счастью, последняя часть занятий длилась недолго, мы построились и возвратились в казармы. Не тратя время на поглощение пищи, к которой у меня нет никакой охоты, я собрал свои пожитки. Около 13:00 мы были на вокзале, Пауль Ван Брюсселен, Артур В. Е., Морис В. и я – вместе с несколькими другими, отбывающими в том же направлении. Я не подавал виду, что болен, и изо всех сил старался контролировать себя, но чувствовал, что у меня, должно быть, очень высокая температура. Возможно, после лихорадочной активности последних дней спокойная поездка оказалась слишком резким контрастом. У меня теперь есть время подумать, и, вероятно, хорошо, что его предостаточно.
О чудо! Поезд сбавляет ход чуть ли не перед самой остановкой на вокзале в Буафоре (одна из коммун брюссельского столичного региона. – Пер.). Мы хватаемся за эту возможность, а вместе с тем и за наш багаж и спрыгиваем с движущегося поезда. Здесь тоже везде снег. Затем направляемся разными путями к своим домам. Войдя в дом, я без сил падаю в кресло. Когда просыпаюсь, то вижу доктора К., нашего семейного врача, склонившегося надо мной и прослушивающего мою грудь. Именно это разбудило меня. Рядом с ним, с озабоченным выражением лица, мой отец. Диагноз – плеврит! Мне разрешено курить, что довольно странно и что доставляет мне удовольствие. Инъекция густого камфорного масла, очень болезненная. Крайне важно побыстрее встать на ноги. Сплю всю ночь как бревно. Задыхаюсь, и у меня такое впечатление, будто я постоянно нахожусь где-то между сном и бодрствованием. Однако я в достаточной степени в сознании, чтобы дать понять о необходимости сообщить в часть о моем состоянии.
На следующий день мне нанес визит немецкий врач, присланный военным госпиталем с аллеи Короны, в сопровождении ординарца. Военная санитарная машина стояла перед дверью. Доктор довольно долго советовался с нами. Говорил он по-французски. Перед уходом обещал наведаться завтра и просил сообщить ему, если появятся какие-либо проблемы или понадобится его помощь. Доктор считал, что я нетранспортабелен. Мой отец, специально оставшийся дома, позднее говорил мне, что доктор был невероятно дружелюбен и что он потрясен его обходительностью. Интенсивное лечение продолжалось, и мой плеврит быстро отступил. Несколько дней спустя доктор К. запретил мне курить! Вот это удар! Когда я чувствовал себя хуже, я мог курить, а теперь, когда дела идут на поправку, не могу. Позднее я узнал, что доктор позволил мне тогда курить, поскольку считал мои шансы на выздоровление ничтожными.
Вскоре после этого, однажды утром, в 11:00, за мной приехала военная санитарная машина и отвезла в госпиталь на аллее Короны. Мне отвели отдельную палату в изоляторе, который примыкал к задней части госпиталя, со стороны улицы Жана Пако. Помню, это заставило меня подумать, будто они что-то недоговаривают по поводу моего здоровья. На самом деле ничего такого не оказалось. Два или три дня спустя меня навестили немецкие солдаты, говорившие по-французски, по-фламандски и на брюссельском диалекте! Их привел бельгийский санитар. Уже 15 лет он жил в Эттербеке (одна из коммун Брюсселя. – Пер.). Ему за сорок, совершенно лысый, не выше метра шестидесяти. Он ухаживал за моей медсестрой, в которой метр восемьдесят росту и весу, должно быть, килограммов восемьдесят пять. Мы трое прекрасно
