Мечты были сладкими и очень явственными, я даже почуял запах гари от пушек, хотя, скорее, это просто был дым, пробившийся сквозь щели старого глиняного дымохода. Осталась самая малость – придумать, как изготовить порох. Увы, но эпоха, по которой я специализировался, мне досталась неогнестрельная – от начала XII века примерно до Куликовской битвы. Связано это не со временем раздробленности, которая как раз на этот период и приходится, а с языковыми особенностями. Хотя спасатели сносно изъясняются на пяти или семи древних наречиях и понимают еще пару десятков диалектов, но в совершенстве они обычно могут овладеть только одним языком. Ведь для выполнения миссий требуется, чтобы нас считали за своих, и все языковые нюансы нужно знать в точности. Но, к сожалению, из века в век правила словосложения постоянно меняются. Например, ко времени Владимира Мономаха в Древней Руси уже перестал действовать закон открытого слога, что повлекло коренные изменения в филологии. А к концу XIX века часть русских земель попала под власть Литвы, что наложило сильный отпечаток на речь, да и в верховских княжествах язык не стоял на месте и прогрессировал. К примеру, в категорию одушевленности включаются женщины, да и других изменений случилось немало. Попади я в эпоху правления Святослава или Ивана Грозного, то даже ребенок не поверил бы, что этот косноязычий человек пришел из соседней волости, и сразу распознал бы во мне чужака. Поэтому в другую эпоху меня посылать не станут. А раз в позднем средневековье мне побывать не придется, то зачем же тратить время на изучение ненужных премудростей вроде огневого боя? Так что технологию производства пушек я знал весьма поверхностно, равно как и способ изготовления пороха.
Эти соображения разогнали радужные мечты, и постепенно сквозь дрему я стал улавливать происходящее вокруг, хотя еще ясно не отличая явь от грез.
– Где боярин?
– Здесь. Тише, почивает. Брони привез?
– Один на десяти, один и пол втора десяти[21].
– То лепко. Поснедай пока.
– Нэ емь мясе в пост.
Голос вегетарианца грубоватый и хриплый. Вероятно, преподаватель филфака, уж очень точно воспроизводит невеградский говор. Второй голос по-юношески звонкий, явно студенческий. В словах мешанина – и архаизмы встречаются, и черниговская речь со смоленской перепутаны. Хм, а у «доцента» не просто новгородский акцент, а даже с заметным влиянием Пскова. «Олонись», «жима», «друзина». Наверно, его обладатель выходец из Шелонской пятины. Хотя, какие пятины, они появятся позже, ведь на дворе пока только XIII век. Что, тринадцатый!?
Вскочив с лавки, я с недоумением огляделся вокруг. Уже третий день торчу в прошлом, а все равно просыпаюсь в холодном поту. До этого ведь дольше одного-двух дней старался не задерживаться и полностью в местные реалии не втягивался, чувствуя себя гостем. Поэтому свыкнуться с мыслью о том, что застрял тут надолго, до сих пор так и не смог. Прогресс, правда, есть, но адаптация идет медленно. Все привычные, такие родные вещи из двадцать первого века – мягкий диван, планшет с сетью, смог, пестициды, генномодифицированные продукты тут – отсутствуют напрочь. О комфорте и говорить не приходится. Хоть и добрались мы вчера до пункта назначения, но вместо ожидаемой княжеской резиденции в виде двухэтажного терема с медной крышей и печными трубами получили всего лишь просторную избу. Удобств мало – умываться можно лишь из примитивного рукомойника холодной водой, а баня топится обычно раз в неделю. Конечно, ключница, заведовавшая княжеским хозяйством, мовню для нас затопила, но я чувствовал себя не в своей тарелке, пока не убедился, что Сбыслава мыться вместе с мужчинами не собирается. Не потому, что чурается древних обычаев, а просто из-за тесноты истобки. В общем, Теремово меня разочаровало. Хорошо еще, что все гридни поместились в храмине и никого не пришлось укладывать спать в холодной клетине.
Итак, что там у нас случилось? Юноша, которого я спросонья принял за студента, оказался Егоркой, отлынивавшим от заготовки дров, таскания воды и ухода за лошадьми под предлогом адъютантства у боярина. «Филолог» же предстал передо мной в образе высокого витязя в дощатой броне. Свой теплый плащ он скинул, и даже в тусклом свете печи и масляных светильников было хорошо видно, что вместо традиционной для Чернигова кольчуги торс воина был затянут ламелляром, а предплечья прикрывали длинные пластинки, наклепанные на кожаную основу. Довершал портрет новгородца бритый подбородок. Надо заметить, что западноевропейские рыцари на зря ввели моду на бритье. Это диктовалось насущными потребностями, ведь в раннем средневековье воины часто закрывали лицо кольчужной маской, и даже коротенькая борода могла защемиться железными колечками. Да и дополнительных бонусов много – борода не попадет в миску с супом, в ней не заведутся вши, ее не надо расчесывать, что особенно актуально во время похода. На Руси подобный обычай распространялся с трудом, прежде всего из-за сурового климата, от которого природа и защищала лицо и шею мужчин естественным растительным покровом. Мерзнуть никому не хотелось, обматываться по-женски платком – тем более. Поэтому на бритых чудиков, даже царей, как, например, Василий III или Борис Годунов, смотрели с неодобрением. Но в Новгороде, славном своей независимостью и постоянно контактировавшем с заморскими странами, жители могли позволить себе подобные вольности.
В общем, здоровенный детина является по всем признакам Тимофеем Ратчей. Не успел он открыть рот, что представиться, как шустрый Егорка уже все рассказал, что доспехи купили, отроков всех оборужных привели, десятка полтора ремесленников с собой идти уговорили. Вся кавалькада скоро прибудет, а десятник поскакал вперед, убедиться, ждут ли его здесь.
Покивав, что малой все пересказал верно, Тимофей добавил, что поначалу никто из серенцев идти с ним не хотел, но из Козельска вдруг прислали наказ оставить город. Большая часть горожан собралась в свою столицу, но некоторые решили отсидеться по
