— Бесово отродье! — Ворох измятого перепачканного тряпья пробивался через беспорядочный завал шкур и подушек. — Ты еще жив?!
Бурцев разглядел всклокоченные волосы и перекошенное от гнева лицо полячки. Это прелестное личико, кстати, заметно изменилось: на лбу красовался свежий кровоподтек, под левым глазом наливался фиолетовым синяк.
— Людоед богопротивного племени! Язычник, по которому плачет адова бездна! Татарский пес!
«Ну вот, опять! Судьба, видно, у тебя такая, Васька Бурцев, быть отныне татарином». То ли местные в самом деле чуяли в нем частицу степной крови, то ли здесь царит такая татарофобия, что за пришлого кочевника поляки готовы принять любого незнакомца. Девчонка уже вылезала из повозки. Барышня заметно пошатывалась. Хорошенько же ее поболтало — надолго благородная панночка запомнит сегодняшнее приключение. Мутить, небось, станет от одного вида колесных экипажей.
— Думаешь, полонил, презренный сын Измаилов?! — разорялась девица. — Думаешь, похитил, увез и можешь теперь делать со мной, что захочешь?! Не бывать этому! Никогда! Слышишь, никогда не бывать!
Истерика. Форменная истерика! Истеричных барышень Бурцев особо не жаловал, но сейчас невольно залюбовался спутницей. Очень даже ничего себе детка! Весьма и весьма привлекательная. Даже разбитое лицо ее не портит.
Растрепанные волосы, пылающие щечки, вздернутый носик, выразительные по-кошачьи зеленые глазки… А фигурка-то, фигурка! Все на месте, все при ней — ай да панночка! Вот только обтянутые длинными узкими рукавами ручки, которыми яростно размахивала полячка, не пустые. В левой — небольшой и такой, казалось, несерьезный арбалетец. Да уж, «несерьезный»: стрела, пущенная из этой «игрушки», здорово отбила потроха. Впрочем, могло быть хуже. Бурцев поблагодарил судьбу за то, что сознание девиц тринадцатого века не замутнено бредом воинствующего феминизма. Если бы эта полячка пустила стрелу не в живот, а чуть ниже — туда, где кончается бронежилет, последствия могли быть более печальными: паховой защиты на его бронике сейчас не было.
Однозарядный самострел для ближнего боя, однако, оказался не единственным оружием взбалмошной девицы. В правой руке она держала изящный кинжальчик. Изящество — изяществом, но по горлу таким полоснуть — мало не покажется. Бурцев поспешил перехватить запястье панночки, пока та не натворила глупостей. А то красивые глаза полячки уже вспыхнули нехорошим светом. Состояние аффекта… Если срочно не принять мер, точно кого-нибудь покалечит, дуреха, — не его, так себя.
Отработанным движением Бурцев изъял опасный колюще-режущий предмет. Не так грубо, конечно, как действовал бы с уркаганом из подворотни. Но девчонка все-таки взвизгнула от боли. И попыталась проломить каску Бурцева своим арбалетиком. Пришлось обезоруживать панночку полностью. Вслед за кинжалом на притоптанный снег упал самострел и пухленький заспинный колчан.
Разъяренная полячка старалась кулачками пробить титановый броник, царапалась, словно дикая кошка, норовила вцепиться зубами в руку. В конце концов он просто обхватил ее за плечи и крепко прижал к себе. Пародия на любовные объятья! Но иного выхода нет. Только так можно обездвижить агрессивную девчонку, не переломав ей кости. А теперь следует выждать, пока панночка перебесится и затихнет.
Панночка все не затихала — извивалась ужом, пиналась, елозила упругой грудью о бронежилет, размазывая грязь по своему платью.
— Да успокойся ты! — рявкнул Бурцев по-польски в раскрасневшееся лицо барышни. Встряхнул ее как следует — для пущей доходчивости.
Голова полячки мотнулась назад, потом уткнулась лбом в его бронированную грудь. Девушка взвыла от боли и возмущения, задергалась еще сильнее.
— Я не татарин!!! Ничего плохого тебе не сделаю! Ни-че-го! Дошло?!
Дошло! Панночка замерла, недоверчиво подняла глаза:
— А кто ж ты такой, если не татарин?
— Русский! Русский я, понятно?! Россия, Рашн, Русиш, Русь…
— Русь? Русич?
Кажется, поверила. Но до полного успокоения еще далеко.
— Как ты смеешь ко мне прикасаться?! — прошипела она. — Пусти! Немедленно!
Бурцев пожал плечами, отпустил. Нужна ему новая истерика? Не нужна.
Полячка отскочила к повозке. Воцарилось напряженное молчание. Девица дышала тяжело, часто, не отводя настороженного взгляда от Бурцева. Машинально оправляла измятое платье и брезгливо — одними ноготками — стряхивала грязь. Увы, одежда средневековой модницы испорчена окончательно и бесповоротно.
Бурцев терпеливо ждал.
Наконец к нему соизволили обратиться.
Глава 12
— Ты ведь не рыцарь? — Голос полячки все еще дрожал, но в нем проявились новые нотки. Холодная надменность знатной дамы или что-то вроде того…
Бурцев поморщился:
— И откуда ж такая уверенность?
— У тебя на доспехах нет ни герба, ни крестов воинов Христа. А надпись на твоем нагруднике не может быть геральдическим знаком или рыцарским девизом…
Бурцев взглянул на бронежилет. Сквозь грязные потеки и размывы отчетливо проступали четыре броские буквы «ОМОН». Без всяких там виньеток, единорогов, грифонов и львов на задних лапах. Да уж, геральдикой и не пахнет. На гордый девиз тоже не тянет. На латинице звучит как «ОМОХ». Полнейшая белиберда.
Нарукавная нашивка МВД тоже не произвела никакого впечатления на барышню. Видимо, настоящие гербы принято вышивать во всю грудь. Остальное воспринимается не более чем легкомысленные украшения.
— … И потом, ни один благородный рыцарь не стал бы так грубо обращаться с дамой, — продолжала гневаться полячка. — Благородный рыцарь на твоем месте преклонил бы колено и…
Он перебил ее совсем уж не по-рыцарски:
— Я, между прочим, тебя от татар спас, подруга. Могу вернуть обратно, если не нравится мое общество.
— Я тебе не подруга, хам! — От ее визга, кажется, даже что-то упало с еловых пап… К счастью, девица быстро перегорела пламенем оскорбленной невинности. Стоноподобный вздох — и тон панночки переменился: — Хорошо, русич… Твой поступок действительно заслуживает похвалы. За помощь, оказанную мне, ты получишь награду. Потом. А пока можешь поцеловать мою руку. Только не испачкай. Многие рыцари были вы счастливы, добившись такой чести, так что…
Тяжело же ей далось это решение! Сжав губки, полячка протянула Бурцеву ручонку, которой совсем недавно пыталась выцарапать ему глаза. Может, и выцарапала бы, не окажись на пути острых ноготков прозрачного забрала каски-«Ската».
— Спасибо. Премного благодарен, но я уж как-нибудь обойдусь.
Бурцев отвернулся от «благодетельницы», ища взглядом оброненный при падении с повозки ремень. Ага, вот он, родимый. Бурцев застегнул
