Пройдя через толпу людей с сумками и баулами, граф и его спутник подверглись контролю здешних полицейских. Потом они оказались на огромном перроне, где стоял изящный серебристый поезд с надписью «Сапсан» на борту.
– Нам сюда, – сказал Гаврилов, останавливаясь у одного из вагонов. Он протянул паспорта и билеты служительнице, которая, посмотрев в документы, пригласила их войти в вагон.
Граф вслед за подполковником прошел в отдельное помещение, где стояли четыре кожаных кресла, диван и столик. Обстановка была более чем скромной, но, как уже успел заметить Бенкендорф, у потомков не было принято выставлять напоказ роскошь.
– Александр Христофорович, мы поедем в этом купе вдвоем, – предложив графу присесть, произнес Гаврилов. – Нам никто не будет мешать, и мы сможем поговорить здесь свободно. Да и путешествие наше не слишком затянется. Через четыре часа мы уже будем в Москве.
Бенкендорф опять удивился, но вида не показал – он подумал, что если подполковник сказал, что вся дорога займет четыре часа, то так оно и будет. И оказался прав…
Ровно через четыре часа они вышли из чудо-поезда на перрон вокзала в Москве. Там их уже встречали. Подполковник отвел графа к машине, стоявшей на площади у вокзала, и попрощался с ним, пообещав, что они увидятся вечером. А в машине Бенкендорфа поджидал его старый знакомый – Сергей Борисович.
– Рад вас видеть, Александр Христофорович, – сказал он, пожимая руку графу, – я сдержал свое обещание, и, с вашего позволения, побуду какое-то время вашим гидом.
– Весьма вам признателен, – ответил граф, – и с удовольствием проведу время в вашем обществе. Если не секрет, куда мы сейчас направимся?
– В Кремль, – улыбнулся Сергей Борисович, – как вы знаете – это сердце России…
Машина быстро двигалась по широким московским улицам. Бенкендорф с любопытством смотрел по сторонам, не узнавая так хорошо ему знакомый город. Он помнил Москву до Пожара и после, когда, ворвавшись через Тверскую заставу в город, схватился на заваленных трупами улицах с польской уланской бригадой, прикрывавшей отступление арьергарда Великой армии Бонапарта. Поляки отчаянно рубились с его донцами, зная, что русские не простят им того, что они натворили в захваченной Москве. Дело было жаркое, но казаки в конце концов опрокинули поляков и погнали их прочь, взяв четыре сотни пленных.
Все московские улицы были забиты брошенными французами фурами и телегами, нагруженными добром, найденным в брошенных москвичами домах. Повсюду валялись вздувшиеся трупы павших лошадей.
Александр Христофорович потер лоб. Заметив этот жест, Сергей Борисович участливо поинтересовался – не болен ли граф, и не лучше ли будет отложить посещение Кремля и отправиться в отведенные ему апартаменты. Но Бенкендорф покачал головой и сказал, что он хотел бы продолжить знакомство с Москвой.
Вскоре машина подъехала к Кремлю. Увидев его башни, увенчанные вместо двуглавых орлов большими красными звездами, Александр Христофорович опять погрузился в воспоминания. Ему вспомнился Кремль 1812 года, частично взорванный отступавшими французами. Стены его обрушились в пяти местах. По счастливой случайности часть заложенных мин так и не взорвались. Бочки с порохом и зарядные ящики потом были обнаружены под Спасской башней, на которую он сейчас смотрел, под кремлевскими соборами, Оружейной палатой и колокольней Ивана Великого.
Граф вспомнил то, что он увидел, ворвавшись в полуразрушенный Кремль, где еще бегали не успевшие завершить свое черное дело французские саперы. Казаки с шашками в руках верхами гонялись за ними и рубили безо всякой пощады.
А вот и кремлевские соборы. Сердце у графа сжалось – он вспомнил их, покрытых копотью, с покосившимися крестами на куполах. На площадях перед храмами стояли горны, в которых французы переплавляли сорванные с икон серебряные и золотые оклады, а также церковную утварь. В Архангельском соборе захватчики устроили винный склад. Войдя в него, Бенкендорф чуть не оставил на полу подошвы своих сапог – весь пол был залит липкой мадерой. В Успенском соборе под его сводами вместо паникадила висели огромные весы. Там же, на Царских вратах французы вели учет награбленного. Как оказалось, через эти весы прошло 18 пудов золота и 325 пудов серебра.
Но не это было самое страшное. Войдя в собор, Бенкендорф почувствовал невыносимый смрад. Захватчики превратили храм в отхожее место. Они гадили прямо в открытые саркофаги, где были погребены русские цари и русские святые. Мощи же были выброшены из гробниц и изрублены на части.
Поняв – чем все это может закончиться для пленных французов, если казаки и вошедшие в город вооруженные мужики-партизаны увидят такое надругательство над православными храмами и святынями, Александр Христофорович приказал запереть двери соборов и опечатал их своей личной печатью.
– Я понимаю, о чем вы сейчас думаете, – тихо сказал ему Сергей Борисович. – Вы сражались с нашествием всей Европы на Россию в 1812 году. Нашим отцам тоже пришлось сражаться с объединенной Европой под Москвой в 1941 году. Вы знаете, Александр Христофорович, что в величайшем сражении под Москвой довелось снова встретиться в бою французам и русским. Германцы привезли с собой легион добровольцев, набранный из французов – жителей Эльзаса и Лотарингии…
– И как все это было? – с волнением спросил Бенкендорф. – Не посрамили ли русские солдаты славу тех, кто сражался с врагом под Москвой в 1812 году?
– Не посрамили, – ответил Сергей Борисович, – французский легион понес большие потери, и его поспешили отвести в тыл на переформирование. Давайте, Александр Христофорович, пройдемте туда, где покоится погибший в 1941 году один из безымянных защитников Москвы. Он просто солдат, но ему отдают почести маршалы и генералы.
Они прошли к Могиле Неизвестного солдата. Постояв немного рядом с ней, генерал Бенкендорф, неожиданно для своего спутника, подошел к Вечному огню, встал на колени и низко поклонился. Но никто из тех, кто пришел отдать честь одному из спасителей России, не обратил особого внимания на поступок Александра Христофоровича – здесь так часто поступали люди, которые хорошо знали, что такое война…
* * *Княгиня Ливен встретила гостей радушно. Хотя она и прожила большую часть жизни за границей, но в душе всегда считала себя русской. Дарья Христофоровна была одной из лучших разведчиц всех времен
