Втроем мы приехали к Вольскому в офис, думая, что едем для интервью на экономические темы.
“Рад встрече”, — поприветствовал Вольский одного редактора.
“Рад встрече”, — повторил он второму.
А мне он сказал: “Не рад вас видеть”.
Смотрел он на меня сердито и раздувал ноздри, как разъяренный бык. Было похоже, что надвигается скандал, хотя я совершенно не понимал причины.
Несколько минут Вольский жаловался редакторам, что моя статья совершенно несправедлива, что я высмеял “нормальный” процесс создания рыночной экономики. Но затем его жалобы приняли совсем скверный оборот. В своей статье я написал, что один из его главных “консультантов” — Радомир Богданов, известный офицер КГБ. В последние годы застоя и первые годы гласности Богданов был одним из немногих людей, которые соглашались разговаривать с иностранными журналистами. Вольский особо отметил в моей статье пассаж о том, что с Богдановым и другими сотрудниками Научно-промышленного союза встречались в надежде заключить сделки двое западных бизнесменов — председатель корпорации Seagram Эдгар Бронфман и медиамагнат Мортимер Цукерман.
“Вы антисемит худшего сорта!” — возвысил голос Вольский. Как я мог запятнать репутацию такого порядочного человека, как Богданов, и как я смел назвать две такие очевидно еврейские фамилии, как Бронфман и Цукерман? “Вы что, не понимаете, как к этому отнесутся?”
Я не понимал, осознает ли вошедший в раж Вольский, что я сам еврей. Правду сказать, однажды на меня посмотрел мой соплеменник, житель восточноафриканского государства Малави, и сказал: “Это еврей”. Но Вольский был слишком увлечен.
“Это просто смешно, — сказал я наконец. — Вы не видите, что мы с Цукерманом или Бронфманом одного поля ягоды? Только я беднее. Может, не стоит читать мне лекцию об антисемитизме?”
Я не мог взять в толк, из-за чего разгорелся весь этот сыр-бор, пока Вольский наконец не произнес: “Вы понимаете, как эту информацию могут использовать люди из «Детского мира»?!”
“Детским миром” называли КГБ, чьи здания были расположены по соседству с одноименным магазином.
Каким бы искушенным финансистом, каким бы хитрецом и своим человеком среди оборонщиков ни был Вольский, на фоне других партократов он был человеком умеренных взглядов. В июле они вместе с Яковлевым, Шеварднадзе, Поповым и Собчаком объявили об учреждении Движения за демократические реформы. Однако ему, как и остальным, шестое чувство подсказывало, что решение в головах будущих путчистов уже созрело. Нервы у Вольского были на пределе, и я это тогда вполне прочувствовал.
Либералы, еще вхожие к Горбачеву, радовались его новому союзу с Ельциным, но не могли летом не видеть зловещих знаков. Что бы они ни утверждали публично, возможность открытой контрреволюции ими не исключалась. Шеварднадзе говорил мне: “Трудности у нас начались с первых же дней апрельского пленума в 1985-м, с самого начала перестройки. Если кто-то думает, что предшественники Павлова, Крючкова и Язова были прогрессивнее, он глубоко заблуждается. Нам противостояла такая же сильная партия консерваторов. Важно хотя бы в общих чертах представлять, какая борьба велась в руководстве за «генеральную линию и перестройку”.
Даже после того как в декабре 1990-го Шеварднадзе ушел в отставку с поста министра иностранных дел, ему продолжали звонить его противники за консультациями: как вести себя с афганцами, кто есть кто в западных правительствах. Но примерно с июня 1991-го эти звонки прекратились. Шеварднадзе чувствовал, что вокруг него образовался вакуум, что его телефон прослушивается. “Формировались теневые властные структуры”, — вспоминал он.
Яковлев тоже, по его словам, мог только бессильно наблюдать, как Лукьянов, Крючков и прочие жужжат Горбачеву в уши. “Это люди без стыда и без совести. Они будут на голубом глазу говорить: «Мы за народ, мы ваши спасители, только мы вас любим и уважаем. А эти демократы вас критикуют и оскорбляют». В конце концов, эти слова оказывают нужное действие. Лукьянов будет притворяться главным демократом, а на заседании политбюро окажется самым свирепым ястребом. Лукьянов скажет: «Раздавите их всех! Нещадно!» Он будет говорить: «Михаил Сергеевич, их цель — вы, они хотят добраться до вас, свергнуть вас!»”.
В июле, перед уходом из аппарата Горбачева, Яковлев сказал генсеку:
— Вас окружают непорядочные люди. Пожалуйста, поймите это наконец.
— Вы драматизируете, — как всегда, ответил Горбачев.
И вот Шеварднадзе и Яковлев, ближайшие соратники Горбачева на пике перестройки, беспомощно смотрели, как собираются над головой грозовые тучи. “Горбачев — человек с характером. Слабохарактерный человек не мог бы начать перестройку, — писал Шеварднадзе в своих воспоминаниях. — Горбачев войдет в историю как великий реформатор, великий революционер. Начать такое было непросто. Но он слишком увлекся маневрированием… Конечно, крупный политик должен уметь маневрировать, но должны быть какие-то границы. Наступает момент, когда надо признать: тактические соображения — не самая важная вещь, моя стратегия, моя ставка — демократия и демократические силы. Но мой дорогой друг сделал это слишком поздно”.
Признаки предательства были повсюду. Пресс-секретарь Горбачева Виталий Игнатенко с тревогой отмечал то здесь, то там провокационные, наглые выходки консерваторов. 2 августа без всякого распоряжения Горбачева кто-то отключил в кабинете Яковлева линии связи с Кремлем и правительством. Тем временем у любимца аппаратчиков Егора Лигачева, который уже больше года был почетным пенсионером, телефон кремлевской связи по-прежнему стоял в квартире.
За несколько дней до путча Игнатенко, отдыхавший в Сочи, заметил, что член политбюро Олег Шенин занял дачу номер четыре — персональную резиденцию на особо охраняемой территории. “Такой отдых был ему не по чину, на огромной даче, где никто не жил уже лет шесть или больше, — говорил Игнатенко. — Жить на этой даче имел право только президент. Может быть, еще премьер-министр”.
Ну а на взгляд посвященных, знаков беды было более чем достаточно. Александр Проханов сказал “Независимой газете”, что “патриотическим силам” пришло время взять власть “за горло”. Проханов заявил, что для предотвращения распада страны формируется народно-патриотическое движение, состоящее из “марксистов-ленинцев, марксистов-сталинцев, членов РКП, социал-демократических русских либералов, профашистских организаций крайнего толка, писателей, художников, представителей армии и крупных промышленников, монархистов, язычников”. “У нации должны быть лидеры, — сказал он, — нельзя бросать народ в состоянии бесхозности”.
В июне Крючков слетал в Гавану по личному приглашению Фиделя Кастро. Месяц спустя “Известия” писали, что Крючков заключил с Кастро несколько секретных соглашений, в которых стороны подтверждали, что Куба останется коммунистической и не выйдет из советской сферы влияния, несмотря на возникшие при Горбачеве конфликты. Через несколько недель после визита Крючкова его соратник вице-президент Геннадий Янаев отправил Кастро письмо с просьбой не беспокоиться о ситуации в
