После обеда Кира рассказала, что дружила — “ну, мы были не друзьями, но товарищами” — с некоторыми родственниками Сталина. Она даже побывала однажды на даче у Молотова. По ее словам, у него были “глаза мудреца”. До самой своей смерти, а умер он в возрасте 96 лет, Молотов говорил всем, кто к нему приезжал, что Сталин действовал совершенно правильно. Было много врагов, а врагов надо уничтожать.
Но разве не случалось ошибок, спросил я у Киры Алексеевны. Неужели Сталин не сделал ни одной ошибки?
“Ошибки? — переспросила она. — Одну сделал. Он слишком рано умер”.
Среди присутствовавших в зале суда в тот день был еще один человек, с которым мне хотелось познакомиться: внук Сталина Евгений Джугашвили. В Москве жили четверо внуков Сталина: домохозяйка, врач, театральный режиссер и этот Джугашвили. Первые двое[53] от встречи отказались. Я смог повидаться с режиссером — тихим худощавым человеком по имени Александр Бурдонский. Мы разговаривали в его кабинете в Театре Советской армии — огромном здании в форме пятиконечной звезды. Всю жизнь он старался отмежеваться от родства со Сталиным. Он взял фамилию матери. (“Мне кажется, «Бурдонский» звучит приятнее, чем «Сталин». Вы не находите?”) Он бросил военное училище и всегда стремился смотреть на Сталина “взглядом художника”.
“Мне приходится нести эту ношу, но я ведь не виноват в том, что у меня такой дед. Я думаю и веду себя как нормальный человек. Никаких радикальных соображений о Сталине у меня нет. Я пытаюсь понять его как феномен. Понять его мне помог «Ричард III» Шекспира. Даже не столько сама пьеса, сколько биография Ричарда. Он родился с горбом, но был способным человеком и хорошо соображал. И поэтому хотел доказать, что имеет право быть со всеми на равных”.
Если Бурдонский и не вытеснил из своего сознания постоянную мысль о Сталине, он хотел думать, что ему это удалось. Я не встречал человека, который говорил бы о Сталине с такой скукой в голосе и так отстраненно. “Если рассматривать это как феномен культуры, — бесцветным тоном говорил он, — будет наивно представлять Сталина воплощением чистого зла, после того как его провозглашали лучшим другом всех народов, детей, животных, наиболее выдающейся личностью нашей эры и так далее. Я думаю, он верно претворял в жизнь идеи Маркса. Увы, это был единственный способ их воплотить…”
Лишь однажды Бурдонский публично выказал свое недоброжелательство: это было во время телевыступления, когда он недвусмысленно дал понять, что своего деда презирает. Его родственников-сталинистов это привело в ярость. Когда я позвонил Евгению Джугашвили, он предупредил: “Только одно. Не говорите со мной об этом пидорасе, моем двоюродном брате. Он предал Сталина. Своего деда”.
Отцом Евгения Джугашвили был Яков, старший сын Сталина. Яков воевал, попал в плен. Когда Сталин не захотел или не смог его обменять, Якова казнили[54]. В день, когда я встретился с Евгением Джугашвили, он готовился оставить свой пост в Министерстве обороны, уйти в отставку в 55 лет и переехать в Тбилиси. Человек, открывший мне дверь, выглядел в точности как Сталин, разве что был несколько худее и носил не густые усы, а тонкие усики. Но сходство все равно было пугающим. Он был одет в военную форму и поначалу держался с такой важностью, будто был членом политбюро. Мы вошли в комнату, где висело несколько портретов Сталина, а книжный шкаф был забит книгами по истории КПСС и Советской армии, вышедшими в сталинское время. В комнате стоял простой стол, на нем — стопка чистых листов и несколько отточенных карандашей. За стол мы и сели.
— Так, какой у вас первый вопрос? — спросил он, сверля меня глазами. Его нельзя было заподозрить в наивности: он понимал, что ничего хорошего от посещения американского репортера ждать не следует, и, вероятно, был прав. Но я не видел смысла в том, чтобы вступать с ним в конфронтацию. Я просто спросил, что он думает о своем деде и об обвинениях, предъявляемых ему в статьях и внутри партии. Этого вопроса он и ждал.
“Я всегда обожал Сталина, — ответил он. — Никакой съезд, никакая книга, никакая журнальная статья этого не изменит, не заставит меня в нем сомневаться. Прежде всего он мой дед, и я им восхищаюсь”.
Солженицына он назвал “аморальным подонком”, а о Горбачеве высказался так: “Очевидно, что авторитет партии подорван. Рыба, говорят, гниет с головы. А когда рыба сгнила, ее выбрасывают. Все к тому идет. Думаю, в конце концов партия будет распущена”.
У Джугашвили нашлась “пара ласковых” для всех публичных фигур: Шатрова, Афанасьева, Сахарова, Ельцина, руководителей “Мемориала”. Он долго говорил о недавних пьесах и телепрограммах, которые очерняли его деда. Он явно за всем этим следил. Единственным светлым моментом за последнее время было его участие в грузинском фильме: он исполнил там роль Сталина.
“Про меня говорят: яблоко от яблони!” — произнес он и вновь пристально на меня посмотрел. На секунду мне показалось, что передо мной действительно сам Сталин. Но Джугашвили сам разрушил это впечатление.
— Ну, хватит! — и он стукнул кулаком по столу. Его лицо расплылось в странной ухмылке. — Ты мне нравишься! Я так решил. И теперь ты будешь моим гостем!
В Грузии гостеприимный хозяин обычно проводит гостя по своим владениям, по дому. Внук Сталина показал мне свою кухню, а потом полки в ванной.
— Я сам их смастерил! — сказал он, любовно касаясь полок, словно это был приз, полученный в телешоу. — А тут у меня спальня… тут — гостиная! Кстати, знаешь, я ведь ничего не получил от того, что я внук Сталина. Но, конечно, когда мне понадобилась квартира, я написал письмо Брежневу. Мне дали вот эту квартиру. И передвинули меня вперед в очереди на машину. Так что не все так плохо. Ну вот, мы снова на кухне.
Джугашвили вытащил из-под стола канистру с самогоном. “Это чача”, — пояснил он. Затем он вручил мне арбуз, и мы двинулись в гостиную.
— Разливай чачу, — сказал Джугашвили. Сам он принялся нарезать кривым ножом толстые ломти арбуза. Ломти он посолил.
Поднявшись, он замер с рюмкой в руке. Я тоже встал.
— Выпьем за дружбу народов! — провозгласил он. Почему бы и нет, подумал я, и мы опрокинули наши рюмки с тбилисской чачей. По первому впечатлению она не показалась мне
