Выбравшись наконец на свет, Капустин протер глаза от сажи и снова принялся изображать Горбачева. Вокруг стояло человек 20 измученных шахтеров, лица которых мгновенно вытянулись от скуки. “Я здесь, чтобы узнать о ваших проблемах, — брякнул он. — Пожалуйста, расскажите о них”. Рабочие смотрели на него с тем же выражением, с каким школьники наблюдают за учителем, изображающим своего в доску парня. Им не терпелось поскорее разойтись по домам и смыть с себя уголь. Устраивать представление ради такого профсоюзного пустобреха, как Капустин, у них не было охоты.
Впрочем, было несколько дней, когда он мне нравился. Капустин действительно хотел всем нравиться, да и награда за его подхалимаж была невелика: чуть больше зарплата, чуть лучше курорт летом. Он стал членом Съезда народных депутатов и занял в Советском Союзе положение, эквивалентное в США члену конгресса. Но ни один американец, а уж тем более конгрессмен, не смог бы жить жизнью Анатолия Капустина. Он жил приблизительно так же плохо, как и все остальные в СССР.
Дня через два после поездки на шахту Капустин предложил мне выйти с ним в море на большом рыболовецком траулере. Я подумал, что мы будем наблюдать жизнь на государственном судне и поймем, почему в паре сотен метров от нас гниют тонны рыбы. Но Капустина это не интересовало. Он был близким другом капитана корабля. “Мы должны отдохнуть. Вы же в Америке отдыхаете?”
Мы прошли в на удивление элегантную каюту капитана, отделанную деревянными панелями. Стол уже был сервирован: китайский фарфор, приличное столовое серебро, блюда с едой, пять-шесть бутылок с грузинским шампанским, украинским пивом, перцовкой. Пути для отступления не было. Нам предстояло провести тут изрядное время, и я только молил небо, чтобы море оставалось спокойным.
Как ни странно, Капустин пил хуже меня. После трех рюмок перцовки он уже признавался в вечной преданности Егору Лигачеву и воспевал “мудрость” партийных консерваторов. Забастовки — безобразие, частная собственность — недопустимо, стремление Прибалтики к независимости — государственная измена. Еще одна рюмка, и он накинулся на Сахарова: академик оказался “лицемером”, “антисоветчиком”, “никчемным человеком”.
“Что он о себе возомнил? — вопрошал Капустин; лицо у него налилось кровью. — Ему бы лучше помолчать. Клеветник и провокатор!”
Слушать это было тошно, но он меня — к моему удивлению — действительно удивил. Множество партаппаратчиков в самых разных ситуациях благодушествовали передо мной, иностранным журналистом. Но у Капустина вдруг ослабел самоконтроль. Ему развязала язык водка и то, что мы тесно общались уже несколько дней. Он инстинктивно чувствовал, какую моральную и политическую угрозу представляет Сахаров для него и для партии. Сахаров и его последователи ставили под сомнение само существование партии, власть Кремля, порядок вещей. “Сахаров и его клика думают, что мы их не понимаем, — произнес Капустин, в последний раз поднимая рюмку. — Но мы-то понимаем. Все мы понимаем. И очень хорошо”.
Глава 17
Хлеб и зрелища
Когда Гиббон писал свою сагу об упадке и разрушении Римской империи, он полагался на письменные источники: воспоминания, эпос, исторические хроники. Но те, кто будет изучать падение советской империи, обратятся скорее не к книгам, а к видеозаписям. В этой видеореволюции Анатолий Кашпировский сыграл роль Распутина — безумного старца.
В тысячелетней истории России всегда было место целителям, духовидцам и юродивым. Как правило, они приобретали значение в периоды стремительных перемен, потрясений, смут. Историк VI века Агафий Миринейский сообщал в своей хронике, что после землетрясения в Византии по улицам блуждали “различные обманщики и как бы добровольные прорицатели”. “Обычно в трудные времена всегда появляется множество таких людей”[90], — добавлял он. В последние годы царской власти неграмотный сибирский крестьянин Распутин сумел убедить царскую семью, что обладает чудодейственной силой. Они верили, что Распутин исцеляет наследника престола от гемофилии.
Но если гипнотическое воздействие Распутина ограничивалось царской семьей и высшим светом, то Кашпировский как житель глобальной деревни норовил объять весь мир. Его “сеансы здоровья” смотрели в СССР и Восточной Европе 300 миллионов телезрителей. Он собирал огромные концертные залы и футбольные стадионы. Кашпировский вел “прием в своей клинике” годами, но именно в конце 1989-го, когда экономика пришла в упадок и люди начали поговаривать о наступлении нового Смутного времени, партийные боссы, отвечавшие за телевидение, решили, что пора развлечь народ каким-нибудь зрелищем — например, телевизионным целителем.
Я смотрел первую передачу Кашпировского, и, как все, был пойман на крючок еще на начальных титрах.
На экране возник логотип: “Телесеанс”. Затем, одетый во все черное, появился Кашпировский. Взгляд у него был человека под кайфом, челка, как у Брандо в “Юлии Цезаре”. Он стал рассказывать о своем методе подключения к “биокомпьютеру” в телах своих “пациентов”, о том, что таким способом он избавил “сотни тысяч, возможно, миллионы” людей от опухолей, грыж, болей в сердце. Говорил он, как на пластинке с 16 оборотами в минуту, медленно, низким голосом, словно угрожая. Он хвастался медицинскими успехами, невиданными “за всю историю человечества”, успешным излечением людей от импотенции, фригидности, слепоты, облысения, эмфиземы, кисты яичника, камней в почках, псориаза, экземы, варикозного расширения вен, шрамов, туберкулеза, астмы, диабета, аллергий, заикания, астигматизма, а в четырех “задокументированных” случаях — даже от СПИДа. Он был Господом Богом и Понсе де Леоном[91] одновременно: по его слову, на месте ампутированных конечностей и вырванных зубов вырастали новые, седые волосы темнели и приобретали блеск. Благодаря ему у 70-летней женщины вновь началась менструация, а мать Горбачева вылечилась от артрита. И еще была диета Кашпировского: один его пациент похудел на 158 килограммов “безо всякого обвисания кожи”. По крайней мере, так утверждал врач… по словам Кашпировского.
После этого пошел саундтрек, мощная электронная волна, синтезаторное барокко.
“Освободите ваш разум от всего, — чревовещал Кашпировский. — Освободите от стремлений и амбиций. Закройте глаза. Дайте выход вашим чувствам — что бы вы ни чувствовали сейчас. У вас будут разные ощущения. Наше молчание — это пауза, пауза без слов. Слова неважны. Здесь нет никакой работы. Это трудно понять, потому что всю жизнь людей учат пониманию. Забудьте обо всем… Слушайте музыку… Не бойтесь процесса, который начинается в вашем организме… Если вы почувствуете движение внутри, не обращайте внимания…”
Похоже, он мог вообще не моргать. У него блестело лицо. Иногда он надолго замолкал — просто смотрел, чуть улыбаясь. Так делает деспотичный гость, пришедший к вам на ужин и уже полупьяный: он уверен,
