Возможно, в мире животных все так и обстоит. Но у людей неогрупповой отбор разворачивается широко и последовательно. Группы конкурируют за охотничьи территории, пастбища, источники воды. В культурах преувеличивается размах межгруппового отбора и преуменьшается сила внутригруппового, и то и другое с опорой на национализм, религиозную нетерпимость, расовую дискриминацию и т. д. Уже упоминавшийся Сэмюель Боулз из Института Санта-Фе подчеркивал значение межгрупповых конфликтов, таких как войны, для становления внутригрупповой кооперации (это парохиальный, т. е. направленный только на Своих альтруизм). Он называл межгрупповые конфликты «повитухой альтруизма»{582}.
Большинство специалистов в данной области признают сейчас многоуровневый отбор, при этом находится место и неогрупповому, в особенности когда речь идет о человеке. В этой реабилитации сыграли видную роль работы двух ученых. Первый – Дэвид Слоан Уилсон из Университета штата Нью-Йорк в Бингемтоне. Он десятки лет продвигал идею неогруппового отбора, хотя сам видел в нем не нео-, а старый добрый групповой отбор. Коллеги его идеи в целом отвергали, а он защищал свои позиции собственными исследованиями, начиная от социальной организации у рыб и заканчивая эволюцией религии. Мало-помалу Уилсон убедил некоторых специалистов, и среди них оказался тот самый второй – биолог из Гарвардского университета Эдвард Осборн Уилсон (причем не родственник!). И он, бесспорно, был самым сильным натуралистом второй половины XX в., строителем социобиологии (вобравшей в себя знания многих областей биологической науки), идолом биологии. Он долгое время открещивался от идей Д. С. Уилсона, как вдруг произошло нечто из ряда вон выходящее – восьмидесятилетний Э. О. Уилсон признал, что был неправ. И вместе с первым Уилсоном опубликовал основополагающую статью под названием «Новый взгляд на теоретические основы социобиологии» (Rethinking the Theoretical Foundation of Sociobiology). Мое уважение к обоим Уилсонам – как с человеческих, так и с профессиональных позиций – поистине безгранично{583}.
Итак, в кругу сторонников многоуровневого отбора наступила оттепель. Как оказалось, трехногий табурет, опирающийся на индивидуальный и родственный отбор, а также реципрокный альтруизм, будет устойчивее с добавлением четвертой – неогрупповой – ноги.
А что у нас?
Куда в этой системе помещается человек? Наше поведение удачно ложится на все предсказания эволюционных моделей. До тех пор пока не начинаешь получше присматриваться{584}.
Начнем с прояснения нескольких ошибочных представлений. Во-первых, мы произошли не от шимпанзе. И вообще не от какого-либо из современных животных. У нас с шимпанзе имеются общие предки, жившие около 5 млн лет назад (и геномный анализ показывает, что эволюция потрудилась над шимпанзе столь же решительно, сколь и над нами){585}.
Во-вторых, в принципе не стоит раздумывать, к какому виду человекообразных обезьян мы ближе всего. По моему опыту, любители охоты на уток и музыки кантри обычно голосуют за шимпанзе, а приверженцы здоровой пищи, осведомленные об окситоцине, предпочитают в этом смысле бонобо. В действительности мы одинаково отстоим и от тех, и от других; в наших с ними нуклеотидных цепочках имеется примерно 98–99 % общности. Сванте Пэабо из немецких институтов общества Макса Планка показал, что 1,6 % нуклеотидных последовательностей в человеческом геноме больше похожи на бонобо, чем на шимпанзе, а 1,7 % больше похожи на шимпанзе, чем на бонобо[322]{586}. Отставив в сторону все наши желания и отговорки, нужно усвоить, что мы ни бонобо, ни шимпанзе.
А теперь посмотрим, как принципы эволюции поведения прилагаются к людям.
Турнирное свободное скрещивание или моногамные брачные пары?
Я не смог устоять перед соблазном начать с вопроса, что мы за вид – турнирный или с брачными парами?{587}
В западной цивилизации ответа не найти. Мы проповедуем стабильность и преданность между супругами, но при этом зачастую поддаемся приятным пикантным искушениям. После легализации разводов их уровень оказался очень высоким, хотя доля разведенных людей заметно меньше – значительную статистику дают серии повторных разводов.
Антропология тоже не поможет. Большинство культур разрешает многоженство, тем не менее их носители большей частью (социально) моногамны. При этом львиная доля мужчин в таких обществах, будь у них возможность, купили бы себе еще жен, т. е. они предположительно склонны к полигамии.
Есть ли у людей половой диморфизм? Мужчины примерно на 10 % выше и на 20 % тяжелее женщин, им нужно обычно на 20 % больше калорий, а продолжительность жизни мужчин в среднем на 6 % меньше, чем у женщин. То есть люди проявляют больший уровень полового диморфизма, чем моногамные виды, но меньший, чем полигамные. То же относится и к таким вторичным половым признакам, как размер клыков: у мужчин они чуточку длиннее, чем у женщин. По сравнению с другими моногамными самцами, скажем гиббонами, у мужчин яички относительно более крупные и сперматозоидов больше… но раскраска у них бледнее, нежели у полигамных шимпанзе. А как обстоит дело с генами родительского импринтинга, они ведь отражают напряженность конфликта полов и многочисленны у турнирных видов, тогда как у моногамных пар практически отсутствуют? Сколько таких генов у людей? Немного, но они все же имеются.
Признак за признаком – картина одна и та же. Мы не относимся ни к классическим моногамным видам, ни к классическим полигамным. Каждый, кого ни возьми, хоть лирика, хоть адвоката по разводам, согласится, что в нас все туго переплетено: по природе мы слегка полигамные и дрейфуем где-то между двумя ипостасями[323].
Индивидуальный отбор у нас
На первый взгляд нас можно посчитать великолепной иллюстрацией поведения, направленного на максимизацию репродуктивного успеха, когда человек – это лишь средство для яйца произвести новое яйцо, наглядный пример триумфа эгоистичных генов. Посмотрите хотя бы на традиционную привилегию могущественных людей: быть полигамными. На ум приходит фараон Рамзес II, который теперь неудачно ассоциируется с брендом презервативов – ведь у него было 160 детей, и вряд ли он мог отличить хоть кого-то из них от Моисея. Основатель Саудовской Аравии король Ибн-Сауд до своей смерти в 1953 г. успел обзавестись 3000 потомков. А еще генетические исследования показали, что в современном мире около 16 млн людей являются потомками Чингисхана. В наше время сотней детей могут похвастаться такие отцы, как король Свазиленда Собуза II, сын Ибн-Сауда король Сауд, диктатор Центрально-Африканской Республики Жан Бедель Бокасса плюс многочисленные лидеры мормонов-фундаменталистов{588}.
Самой распространенной причиной мужской агрессии является прямая или непрямая конкуренция за право обладания женщиной, и это главное, что подтверждает в поведенческой мотивации стремление увеличить свой репродуктивный успех. Затем идут на удивление частые случаи
