Сначала я подумал, что все стоявшие передо мной мужчины выглядят очень хорошо, что у них полные лица. Это, как я полагал, было признаком того, что в этом заведении мне будет обеспечен хороший уход. Но вскоре я убедился, что был не прав, так как услышал, что их желудки раздувало от недоедания. Все семеро были русскими, и каждого обвиняли в том или ином преступлении. Они были рады пополнению в их компании, и каждый горел желанием поговорить со мной. Прошло совсем немного времени, и я подружился со всеми и узнал о том, что произошло с каждым из них.
Первый из заключенных был инженером, который работал на заводе в Германии. Второй был директором молокозавода, где производилось сливочное масло, молоко и сметана для немецких военных госпиталей. Третий был бургомистром одного из расположенных поблизости городков. Четвертый возглавлял железнодорожную станцию в Днепропетровске. Пятый был парикмахером и обслуживал немецких солдат. Шестой работал в Павлограде на компанию, которая производила подсолнечное масло. Наконец, седьмой работал при немцах в полиции. Этот седьмой был самым молодым, ему был всего 21 год. Он был очень веселым и хорошо говорил по-немецки. По поводу моего заключения в тюрьму он снова и снова напевал мне песенку Ich bin der Bub vom Fuldatal[40].
Самому молодому был вынесен самый долгий срок – 20 лет Сибири[41]. Инженер, начальник на железнодорожной станции, директор молокозавода – все получили по 15 лет Сибири. Двоим дали по 10 лет, а одному – 7. Мне же еще только предстояло дождаться приговора.
В камере было более чем прохладно – всего плюс 4 градуса по Цельсию. Не было печки для обогрева. Пол был из темного камня. Не было ни скамеек, ни другой мебели. Единственным предметом в помещении, помимо нас восьмерых, было большое ведро, которым мы все пользовались в качестве туалета. Совсем отсутствовала циркуляция воздуха, и вонь от ведра и людей, которые не мылись неделями или даже месяцами, была просто невыносимой. По мере того как шли дни, мы вели между собой беседы тихим голосом. Каждый из моих сокамерников был рад появлению новичка, с которым можно было поделиться своим печальным опытом. Все хотели знать как можно больше обо мне, но я избегал разговоров на эту тему. Я поделился со всеми только тем, что являюсь польским гражданином и пытаюсь попасть в польскую армию и что я не знаю, за что меня здесь держат.
Дни тянулись медленно. Когда мы мерзли, то наматывали шаги из одного угла камеры в другой, чтобы согреться. С наступлением ночи мы с той же целью сгрудились вместе, будто крысиная семья в своем гнезде. А вши! Это не вши были у нас, а мы у вшей.
Рано утром в 6 часов нас будил надзиратель, и все мы по очереди пользовались ведром. Я узнал, что есть дают всего один раз в день в 2 часа пополудни. Каждому полагалось по 250 граммов хлеба и пол-литра картофельной воды. Это был весь наш рацион на целый день.
Снова наступила ночь, и в камере прошел еще один день. Разговоры стали короче. В конце концов русские поняли, что я не намерен много говорить о себе, и все перестали меня расспрашивать. Время от времени они разговаривали между собой, рассказывали истории из прошлого, случаи, произошедшие в военное время, и даже посмеивались над этим. Несмотря на свои страдания, они находили в каждом что-то, что вносило умиротворение в эту компанию. Это восхищало меня в них.
В тюрьме очень донимала тишина, но особенно – холод. Время от времени кто-нибудь из нас начинал расхаживать по камере туда-сюда. Наступил и прошел третий день. Мне все еще не говорили ни слова о том, что меня ждет. Через четыре дня я понял, что слабею. Мне становилось все труднее подниматься с пола. Прошла неделя, за ней – еще одна. Через 15 дней меня начало раздувать, как и всех остальных.
Наконец я дошел до точки и понял, что больше не выдержу. С большим трудом я постучал в дверь, чтобы привлечь внимание надзирателя. Через секунду я услышал чьи-то шаги, которые доносились из коридора и остановились перед нашей камерой. Распахнулась маленькая дверка, через которую меня спросили:
– Что тебе нужно?
– Я хочу переговорить с начальником, – ответил я слабым голосом.
Тюремщик усмехнулся и, не говоря ни слова, закрыл окошко, а потом медленно пошел назад по коридору. Через несколько минут он вернулся. Он долго искал ключи, но наконец открыл замок и отворил дверь.
– Пойдем со мной, – сказал он мне.
Я шел за ним по коридору, пока меня не привели к знакомому тюремщику. Это был тот самый парень, что забрал мои перчатки.
– Господин, – каждое слово давалось мне очень тяжело, – я польский гражданин. Я пришел сюда, в это здание, чтобы вступить в армию. Когда я сюда пришел, меня здесь закрыли. Я даже не знаю, почему я здесь. Не могли бы вы объяснить мне, что происходит?
Он взял в руки документы, которые прислали со мной из НКВД, и небрежно просмотрел их. Отложив их в сторону, он пояснил:
– Вам следует сохранять спокойствие. Выполнение бумажной работы занимает много времени.
– Бумажной работы для чего? – спросил я.
Он посмотрел вниз на свой стол и вздохнул:
– Пойдем со мной.
Он отвел меня в соседнюю комнату, где сидел майор. Положив документы перед майором, тюремщик сказал ему по-русски:
– Мы отправим эту собаку в Сибирь на десять лет.
Я понял, что он говорит майору, и спросил у него:
– За что? Я же ничего не сделал.
Майор мрачно посмотрел на меня, показал мне знак большим пальцем вниз и заявил:
– Это ничего не значит. Никто не может просто так приехать в Россию. Вы должны отправиться назад, откуда и пришли.
Направленный вниз большой палец означал, что я никогда больше не увижу снова мой дом.
Я не мог придумать ничего в свою защиту. Старший тюремщик вывел меня из кабинета и отвел обратно к надзирателю, который, в свою очередь, снова запер меня в моей камере. Мои товарищи по заключению подошли ко мне и начали быстро спрашивать меня о том, что говорил мне майор и тюремный начальник. Я коротко ответил им и дал понять, что не желаю больше это обсуждать. Не было никакого смысла делиться с ними этой информацией, поскольку они
