Тут только старое хорошо. Жизнь впереди – наша, наша, наша! Это всё изжилось и измельчало. Нужна уже мне ограниченность, чтобы чему-нибудь в их настоящем завидовать… Даже наша жирная, пьющая без просыпу и сопровождаемая загулами до зеленого змия Масленица носит в себе больше, чем их теперешний карнавал, семян жизни, широты, братства!.. Чтобы так поэтизировать Италию и жизнь в ней, в ущерб нашей, как это делал покойник Гоголь, надобно иметь эгоистическую и притом хохлацкую душу…
Письмо к М. П. Погодину из Флоренции от 26 янв. 1858 г.[418]
Как раздвоился тип греческой жизни на Одиссея и Ахилла, так с давних пор раздвоился наш народный тип. Он раздвоен уже в первоначальных сказаниях, в богатырских сказках, и только насильственно можно сливать этот тип в один и отрицать двойственность. Должно принять, как равно живые стихии – и Добрыню Никитича, и Алешу Поповича с Чурилой Пленковичем. В этих типах с самого появления их в простых и несколько грубоватых изображениях, заметно уже много сметки и того юмора, который составляет часто выкупающую сторону русского человека в отношении ко многим темным его сторонам. Тип же Ильи Муромца, которым одним хотят многие заменить два этих разнородных жизненных типа, есть уже исключительное, героическое, уже не просто народное, а просветленное христианством – хотя и правда то, что, может быть, ничье народное не представляет стихийных начал, столь доступных просветлению или, лучше сказать, ничье народное не представляет такой мягкости, такого отсутствия темных стихийных начал, противоборствующих просветлению, такого отсутствия гордости, жесткости, злопамятности, порывистой страстности. Это отсутствие только в своем просветлении становится смирением, незлобием, великодушием, самоотвержением – но предоставленное само себе, становится чисто отрицательным свойством, может перейти в постыдное равнодушие, «тлетворную» ложь, хамство Фамусова и добродушно смиренное взяточничество Юсова, в китайский застой, мертвящую лень, постыдную и унижающую человека запущенность жизни. Грань, отделяющая степень этих отрицательных свойств, на которой они – пороки, от степени, на которой они просветляются в добродетели, т. е. на которой они очищают в нас поле всему доброму, так мало резка, что в наших душевных отношениях к ней нужна великая осмотрительность. С другой стороны, жизнь этих отрицательных свойств нашей натуры так сильна и крепка, что вечно в нас сказывается то отпором, то сочувствием, то, наконец, нашим критическим чувством, ибо эти же отрицательные, т. е. умеряющие все жесткое начала, борются в нашей душе со всем резким, смеются над ним в нас самих, и в других народах порождают недоверие и иронию, съедают, как ржавчина, все фальшиво-героическое.
Ап. Григорьев, Взгляд на «Историю России», соч. С. Соловьева.[419]
Четыре дня прожил я в Ярославле и все не мог находиться по его церквам и монастырям, налюбоваться на его Волгу. Да! вот настоящая столица Поволжья, с даровитым, умным, хоть и ёрническим народом, с торговой жизнью.
Письмо к Н. Н. Страхову от 18 июня 1861 г.[420]
Николай Яковлевич Данилевский (1822–1885)
Почему так хорошо уживаются вместе и потом мало-помалу сливаются германские племена с романскими, а славянские с финскими? Германские же со славянскими, напротив того, друг друга отталкивают, антипатичны одно другому; и если где одно замещает другое, то предварительно истребляет своего предшественника, как сделали немцы с полабскими племенами и с прибалтийскими славянскими поморянами. Это-то бессознательное чувство, этот-то исторический инстинкт и заставляет Европу не любить Россию. Куда девается тут беспристрастие взгляда, – которым не обделена, однако же, и Европа, и особливо Германия, – когда дело идет о чуждых народностях? Всё самобытно русское и славянское кажется ей достойным презрения, и искоренение его составляет священнейшую обязанность и истинную задачу цивилизации.
Gemeiner Russe, Bartrusse[421] суть термины величайшего презрения на языке европейца, и в особенности немца. Русский в глазах их может претендовать на достоинство человека только тогда, когда потерял уже свой национальный облик. Прочтите отзывы путешественников, пользующихся очень большою популярностью заграницей, – вы увидите в них симпатию к самоедам, корякам, якутам, татарам, к кому угодно, только не к русскому народу; посмотрите, как ведут себя иностранные управляющие с русскими крестьянами; обратите внимание на отношение приезжающих в Россию матросов к артельщикам и вообще биржевым работникам; прочтите статьи о России в европейских газетах, в которых выражаются мнения и страсти просвещенной части публики; наконец, проследите отношение европейских правительств к России. Вы увидите, что во всех этих разнообразных сферах господствует один и тот же дух неприязни, принимающий, смотря по обстоятельствам, форму недоверчивости, злорадства, ненависти или презрения. Явление, касающееся всех сфер жизни, от политических до обыкновенных житейских отношений, распространенное во всех слоях общества, притом не имеющее никакого фактического основания, может недриться только в общем инстинктивном сознании той коренной розни, которая лежит в исторических началах и в исторических задачах племен. Одним словом, удовлетворительное объяснение как этой политической несправедливости, так и этой общественной неприязненности можно найти только в том, что Европа признает Россию и славянство чем-то для себя чуждым, и не только чуждым, но и враждебным. Для беспристрастного наблюдателя это неотвержимый факт.
<…>
Религия составляла и для русского народа преобладающий интерес во все времена его жизни. Но он не ожидал проповеди энциклопедистов, чтобы сделаться терпимым. Терпимость составляла отличительный характер России в самые грубые времена. Скажут, что таков характер исповедуемого ею православия. Конечно. Но ведь то же православие было первоначально и религиею Запада, однако же, как мы видели, оно исказилось именно под влиянием насильственности романо-германского характера. <…>
…отношение всего народа к преступникам запечатлено совершенно особенным, человечным и истинно христианским характером. Можно еще указать на чуждые всякой насильственности отношения как русского народа, так и самого правительства, к подвластным России народам, чуждым до такой степени, что нередко обращаются в несправедливость к самому коренному русскому народу. Тот же характер имеет и вся внешняя политика России, также нередко к ущербу России. Эта чересчур бескорыстная политика часто имела весьма невыгодные результаты для тех, которые имели всего более прав на нашу помощь и на наше сочувствие, но самая несправедливость, самые ошибки эти имели тем не менее своим источником отсутствие насильственности в характере, побуждавшее жертвовать своими интересами – чужим.
Другую общую черту русского характера можно, кажется мне, извлечь из изучения того способа, которым совершались все великие перевороты в жизни русского народа сравнительно с таковыми же в жизни других народов. Я не намерен рассматривать
