Берлин — город, который нетрудно обнаружить, поскольку по площади он превосходит любой другой современный город и расположен на обширной аллювиальной равнине. Я увидел реку Шпрее, как только мы подлетели к ней, увидел и Хафель. Город был затемнен, но городская тьма сильно отличается от темноты сельской местности. Над городом во многих местах уже повисли на парашютах осветительные ракеты, показывая, что королевские ВВС поработали здесь до нас; зенитная артиллерия внизу тоже помогала определить нашу цель. Ниже нас кипело воздушное сражение, но оно, насколько я мог судить, не поднималось выше уровня пятнадцати тысяч футов, то есть высоты, на которой шли мы.
Пилот доложил капитану:
— Мы у цели.
Парень, следивший за показаниями альтиметра, уверенно установил нужную высоту на циферблатах детонаторов, встроенных в контейнеры. Все они были снабжены небольшими зарядами черного пороха, достаточно мощными, чтобы взорвать оболочку контейнера и выпустить в воздух «пыль», когда детонаторы получат соответствующую команду. Такой метод доставки был более эффективен, чем другие. Сама «пыль» дала бы тот же эффект, даже если б ее просто вытряхнули из бумажного пакета, но она не распределилась бы так равномерно по площади города.
Капитан склонился над штурманской консолью, его худое бледное лицо слегка нахмурилось.
— Первый готов! — откликнулся бомбардир.
— Пуск!
— Второй готов!
Капитан взглянул на свои часы.
— Пуск!
— Третий готов.
— Пуск!
Когда последний из десяти небольших контейнеров был сброшен с самолета, мы легли на курс домой.
Никакой подготовки к моему возвращению на родину сделано не было; об этом просто никто не подумал. А ведь именно этого я сейчас желал больше всего в мире. Не то чтобы я себя плохо чувствовал; вернее сказать, я вообще ничего не ощущал. Я был похож на человека, который собрал в кулак все свое мужество и ждал, что ему сделают очень опасную операцию; теперь операция позади, а он из-за перенесенного шока все еще не может вымолвить ни слова, хотя его мозг уже начал работать. И я хотел одного — домой.
Английский командующий отнесся к этому с пониманием; он немедленно подготовил и снабдил командой мой самолет и дал мне эскорт для перелета через внебереговую зону боев. Весьма дорогостоящий способ отправки единственного пассажира, но кому до этого дело? Мы только что пожертвовали несколькими миллионами жизней в отчаянной попытке прикончить войну, так стоит ли говорить о деньгах? Даже командующий отдавал нужные распоряжения в состоянии некоторой растерянности.
Я принял двойную дозу намбутала и проснулся уже в Канаде. Пока обслуживали корабль, я попробовал получить хоть какую-нибудь информацию, но ее было на удивление мало. Правительство рейха выпустило лишь один официальный информационный бюллетень сразу после нашего рейда. Глумясь над разрекламированным «секретным оружием» британцев, бюллетень сообщал, что главная воздушная атака была нацелена на Берлин и еще на несколько крупных городов Германии, но самолеты были отогнаны и нанесенный ими ущерб ничтожен. Очередной «Лорд Гав-Гав»[407] начал произносить одну из своих исполненных сарказма речей, но так и не смог ее завершить. Диктор заявил, что у «Лорда» сердечный приступ, и запустил пластинку с какой-то патриотической музыкой. Вещание вырубилось на середине песни «Хорст Вессель». Наступила мертвая тишина.
В аэропорту Балтимора мне удалось получить армейский автомобиль и водителя, и мы развили совсем неплохую скорость на магистрали Аннаполис. Даже чуть не проскочили поворот к лаборатории.
Маннинг был у себя в кабинете. Он поглядел на меня, когда я вошел, сказал каким-то бесцветным голосом: «Привет, Джон» — и снова опустил взгляд к исчерканному чернилами блокноту. Потом опять принялся рассеянно выводить какие-то бессмысленные закорючки.
Я внимательно оглядел его и впервые понял, что шеф — старик. У него было серое оплывшее лицо. Глубокие морщины по обеим сторонам рта создавали на лице отчетливый треугольник. Одежда висела на нем, как на вешалке.
Я подошел и положил руку на его плечо.
— Не переживайте, шеф. Это не ваша вина. Мы предупреждали их до хрипоты.
Он снова взглянул на меня.
— Эстелла Карст покончила с собой сегодня утром.
Это мог бы предвидеть любой из нас, но никому не пришло в голову. Почему-то ее смерть поразила меня сильнее, чем гибель бесчисленных незнакомых людей в Берлине.
— Как она умерла?
— От «пыли». Вошла в упаковочную и сняла «доспехи».
Я представил себе ее с высоко поднятой головой и сверкающими глазами и с тем надменно сжатым ртом, который вытягивался в прямую линию, если люди делали нечто, ею не одобряемое. Маленькая старая женщина, у которой дело всей жизни обернулось против нее самой.
— Как жаль, — с трудом выговорил Маннинг, — что мне так и не удалось объяснить ей, почему мы должны были так поступить.
Мы похоронили ее в свинцовом гробу, а потом Маннинг и я отправились в Вашингтон.
Во время пребывания в Вашингтоне нам показали киноленты, запечатлевшие гибель Берлина. Вы их не видели; они так и не стали достоянием публики, но зато оказались весьма полезными для того, чтобы убедить все страны, что мир — совсем неплохая идея. Я видел их, когда они демонстрировались конгрессу, — получил разрешение, поскольку был помощником Маннинга.
Съемки делались двумя пилотами королевских ВВС, которым удалось перехитрить Люфтваффе и прорваться к Берлину. Первые кадры показывали какие-то главные улицы сразу же после того утра, когда состоялся наш рейд. Там, на этих снятых с помощью телеобъектива снимках, было видно не так уж много деталей — просто деловые, кишащие людьми улицы, но если вглядеться повнимательней, то можно заметить неожиданно большое число автомобильных аварий.
На второй день появились попытки эвакуировать город. Центральные кварталы Берлина были практически пусты, если не считать трупов и разбитых автомобилей, но улицы, ведущие к окраинам, были забиты людьми — преимущественно пешеходами, так как трамваи не ходили. Несчастные жители бежали куда глаза глядят, не зная, что смерть уже гнездится в их собственных телах. Самолет спикировал вниз, и фотограф, с помощью телеобъектива, в течение нескольких секунд показал лицо молодой женщины. Она смотрела в объектив горестным взглядом, который невозможно забыть, а потом споткнулась и рухнула на землю.
Надо думать, ее затоптали. Очень надеюсь, что это так: у одной из тех шести лошадей были точно такие же глаза, когда радиация начала сжигать ее внутренности.
Последняя лента показывала Берлин и дороги в его окрестностях, спустя примерно неделю после рейда. Город был мертв;
