– Не принуждаю, – согласился я.
– А я не готов отступить, – горько улыбнулся Рут. – Прямо как и ты, Спартак! Мое сердце бьется чаще, стоит мне представить, что кровь десятков тысяч людей пролита понапрасну! Что будет, если Республика победит? Что станет с остальными рабами, я не говорю про нас, чья участь давно предрешена! Я не готов к этому, Спартак! – Рут замолчал. Обглодал кость, бросил ее в угли, вытер руки. – Я что думаю, если умрут десятки тысяч, но останется хотя бы сотня тех, кто заживет новой жизнью, тех, у кого в свободе родятся дети, мы сможем сказать, что победили в этой войне! Я прав, Спартак?
Глаза Рута наполнились слезами. Гопломах смотрел в небеса. Вот зачем он затеял наш разговор. Руту хотел высказаться, выплеснуть все накопившееся внутри. Он высоко задрал подбородок.
– Я буду сражаться до конца! – выпалил он. – Все верно, Спартак! Чтобы победить этих свиней, мы должны собраться воедино! Объединить тех, кто жаждет краха Республики! Только тогда у нас появится шанс победить, и я клянусь, что воспользуюсь им сполна… – Рут запнулся, тяжело задышал, наконец слезы покатились по его щекам, теряясь в густой бороде. – Без жертв не выигрывается ни одна война! Увы…
Он не договорил, уронил подбородок на грудь, схватился руками за голову. Сомнения, облаченные в слова храброго гопломаха, сидели глубоко внутри него. Рут, обычно скупой на эмоции, сегодня излил передо мной свою душу. Я мог только догадываться, насколько тяжело этому храброму человеку с большим сердцем дались эти слова. Гопломах всем своим нутром переживал за наше общее большое дело. Я подсел к Руту, положил руку на его плечо, крепко сжал.
– Прими эти мысли. В этой битве мы бьемся не за себя, – процедил я сквозь зубы.
– Те люди, которые падут под мечом римлянина…
– Ты сам сказал, что они провели бы всю свою жизнь в оковах, как инвентарь или скот! – я жестко перебил Рута, требовалось встряхнуть гопломаха, привести его в чувства. – Так почему не объединить силы противников Рима в один кулак?
– Что ты затеял, мёоезиец?
– Я хочу победить в этой войне! Ты веришь мне? – спросил я.
– Верю! Я верю тебе больше, чем себе! Не подумай, что я сомневаюсь, я только лишь хочу знать, что наше дело…
Гопломах вдруг осекся, замолчал, продолжил трапезу, переваривая мои слова. Он потупил взгляд, но я увидел, как румянцем залило его лицо. Возможно, Рут все понял. Меня не покидало странное чувство, что мы разговариваем с Рутом на разных языках и не понимаем друг друга. Мы помолчали. Я начал выковыривать из зубов куски застрявшего мяса. Рут счищал со спаты налипшую, а местами пригоревшую зайчатину.
– Спартак, ты правда веришь, что у нас может что-то получиться? – осторожно спросил он.
– Это наш шанс остановить Лукулла, Рут, только и всего, – заверил я.
– Лукулл, – презрительно фыркнул гопломах, бросая в костер налипшее мясо. – Он спит и видит, как поквитаться с нами за Брундизий! Сколько этот напыщенный римский евин потрепал себе нервов, прежде чем высадиться на сушу, после того как мы сожгли порт! Мы как заноза в его заднице! Хочется достать, да не можется!
– Пусть думает все, что пожелает, – отстранение ответил я. – Я все еще оставлю ему шанс…
– Оставь, Спартак, мне не нужны твои объяснения, без того тошно, – устало отмахнулся Рут. – Что бы ты ни надумал, это будет лучше для нас. Скажешь прямо сейчас выступить против Варрона Лукулла, никто не откажется, ты же знаешь! А за мои слова… еще раз извини, я не хотел, да и не имел права давать тебе повод усомниться в себе, я просто хотел убедиться или бы, наверное, сошел с ума.
Я промолчал, пристально рассматривая гопломаха, который закончил очищать меч, небрежно вытер лезвие спаты о край плаща и вернул клинок за пояс. Слова гопломаха приятно согрели душу. После разделения под Гераклием со мной остались лишь те, кто готов был идти до самого конца, невзирая на невзгоды, разочарования и тягости. Я знал, что могу положиться на этих людей в самую трудную минуту, а слова Рута лишь укрепляли мою веру. Реши я ударить по легионам Лукулла, и не было бы среди моих людей тех, кто откажется поднять свой меч. Но такого решения я не имел права принять. Даже в отсутствии легионов Красса, форсировавшего марш-бросок на сам Рим, Лукулл был слишком силен. Его легионы после длительной морской переправы были свежи и готовы к изнуряющим переходам. Прежде чем это произойдет, у нас оставалось совсем мало времени. Не сегодня, так завтра Лукулл перейдет в наступление, и тогда козырь македонского проконсула нам нечем будет крыть. Я делал ставку на сегодняшний день, который расставит все по своим местам.
– Возвращаемся? – я услышал вопрос гопломаха.
Рут протяжно отрыгнул, неспешно поднялся.
– В лагерь, – подтвердил я.
Я поймал себя на мысли, что заяц, приготовленный гладиатором, был отвратительным. После зайчатины хотелось сполоснуть горло водой. Увы, ни у меня, ни у гопломаха воды не было. В горле неприятно вязало, но приходилось терпеть.
* * *Наш небольшой конный отряд замер на возвышенности, откуда как на ладони открывался вид на равнину, переливающуюся в последних ласкавших землю лучах солнца. В низине расположилось громоздкое, неуклюжее строение, казавшееся каким-то нелепым, несмотря на то, что на первый взгляд имело правильную прямоугольную форму. Загородная усадьба, или, как ее еще называли здесь, вилла, одного из знатных и богатых римских нобилей занимала внушительную площадь, сейчас постепенно растворяясь в темноте. Блеклый свет двух догорающих факелов, разбросанных по периметру виллы, освещал вход с угла, рядом расположилась комната управляющего хозяйством вилика. Чуть поодаль стойла. Остальные помещения скрылись за небольшим забором. На вилле не спешили зажигать свет, для себя я сделал вывод, что комната вооруженной охраны пустует до сих пор, а значит рабы все еще находятся в поле на изнурительных работах. Подтверждая мои слова, Рут первым увидел внушительную колонну невольников, которые, буквально валясь с ног от усталости, возвращались после тяжелой пахоты от рассвета до заката. Навскидку их было не меньше ста человек. Рабов сопровождали вооруженные охранники.
– Двенадцать, – пренебрежительно заявил один из моих бойцов.
Я коротко кивнул. Охранников было двенадцать. Дюжина седовласых солдат, которые чувствовали себя вполне вольготно и не обращали на рабов внимания. Каждый был облачен в лорику хамату, носил гладиус, вполне возможно, некогда служил в составе римского легиона. Сейчас охранники о чем-то непринужденно болтали, тогда как рабы шли молча, понурив голову. До
