Я открываю рот, чтобы сказать: «а», – и тут же захлопываю, потому что мое «а» будет опять про погоду, про изумительные ноябрьские бархатные плюс девять с тонкой шелковой морозной прокладкой воспоминаний о будущих холодах. С тех пор как ангелы Небесной Канцелярии взяли на себя заботу о хризантемах на моем балконе, которые распускают бутон за бутоном, забив на календарь, мне неловко писать о погоде, это совсем уж запредельное хвастовство.
Совесть надо иметь.
Но самое важное это, конечно, не хризантемы, а запах. Теперь всюду в городе устойчиво пахнет берлинским мартом тысяча девятьсот семьдесят третьего года, когда я иду из школы по улице Рейнских камней, в конце которой живу, и где-то далеко кричит горлица, а я по малолетству не знаю, что горлица, думаю почему-то, кукушка, и считаю, сколько мне суждено жить, а она все кричит, а я все считаю, за квартал от дома останавливаюсь, продолжаю считать, и дохожу примерно до пятисот, когда мне навстречу выскакивает мама, озабоченная тем, что все соседские дети уже давно вернулись из школы, а я еще нет, орет, тянет меня домой, а я думаю, что ее вопли невысокая плата за грядущее бессмертие, молчу, ничего не говорю, о таких вещах родителям не рассказывают. И вообще ни о чем важном, взрослые важного боятся, ну их совсем.
Сейчас, когда я точно знаю, что это была горлица, смешно думать, что вместо бессмертия она сулила мне блаженное отставание в развитии, вечное «жизнь только начинается», подростковую погоню за смыслом бытия (не догоню, так согреюсь), готовность жить дальше на любых условиях только потому, что вот прямо сейчас в небе летит самолет, а в самолете – летчики, и я не я буду, если не заберусь однажды в их шкуры, чтобы узнать, как выглядит полет с их точки зрения, и даже чем был для них вот этот конкретный заход на посадку шестого ноября две тысячи одиннадцатого года в семнадцать тридцать по восточноевропейскому времени, каким был запах этого мгновения, его цвет, звук, смысл.
Я очень люблю подростков.
Всех и каждого, глупых и агрессивных, самодовольных, прыщавых, робких, сексуально озабоченных, садистов и подлецов, трусов и снобов – просто за то, что они живы. Как увижу их на улице, смотрю и радуюсь – ух!
Потому что подростки – это и есть весна. Так выглядит цветение в человеческом исполнении – дикая, невыносимая, животворящая мука.
Я помню, как это. И преклоняюсь перед мужеством подростков, хоть и понимаю, что оно вынужденное, выхода другого нет, кроме смерти, которая в это время всегда настолько рядом, что многих эта близость калечит на всю оставшуюся жизнь.
Все эти мелкие, глупые, прекрасные – есть. Всегда рядом. Ничем не хуже цветущих яблонь, на самом деле. Местами даже пронзительней. Весна, стало быть, вообще не прекращается, только смотри по сторонам.
«Я так вижу» – достойный и честный аргумент в устах любого художника, вне зависимости от того, нравится нам результат его работы, или нет.
То, что аргумент этот в, условно говоря, общественном сознании превращен в посмешище, представляется мне симптомом куда более опасным, чем, скажем, уровень бездарности работ, авторы которых любят говорить эту фразу. Бездарность – дело житейское, кто только не бездарен в той или иной области. Когда бездарный художник говорит: «я так вижу», – он, по крайней мере, честен. Отстаньте от него, играет, как умеет. А дальше или ощутит внутреннюю потребность учиться и тогда уж, будьте покойны, выучится, или не ощутит, и станет прахом. Но это не наше собачье дело.
Способность к обучению (и сопутствующая ей настоятельная потребность учиться) сама по себе дар, который или есть, или нет. А если нет, может проявиться, или не проявиться. Нас это, в любом случае, не касается.
Наличие счастливой способности обучаться совершенно не зависит от желания окружающих учительствовать. Которое, как всякую недостойную страсть, следует обуздывать и не демонстрировать публично. Лучше уж кур драть прилюдно. Мало что выглядит со стороны так жалко и нелепо, как непрошенное учительствование, будь вы хоть главный в мире специалист по теме.
Хотя главный специалист обычно по уши занят делом, такого еще поди уговори, чтобы научил.
Абсолютно обо всем, что делаю, я с чистой совестью могу сказать: я так вижу. И не представляю себе иной позиции честного художника.
Я так нагло вру самим фактом своего существования, что во всех остальных случаях не могу говорить ничего кроме правды.
Ясно же, что все – сосуществует. Тошный ужас органического бытия и «жизнь-как-чудо». Правда состоит в том, что есть и то, и другое.
Мне кажется, среднестатистический человек чувствует себя Очень Умным, когда (обычно в подростковом возрасте) открывает для себя Ужас. И всякий раз, разглагольствуя об Ужасе, снова и снова ощущает себя Очень Умным.
Это, как догадываюсь я, очень приятно. Так приятно, что множат и множат болтовню об Ужасе, которая по сути – такая же глупость, как младенческое лепетание о добре. Только лепетание о добре невинно, а глупая болтовня об Ужасе преступна (незнание законов силы слова не освобождает от ответственности).
На самом деле Очень Умный – это тот, кто видит целую картину, тошный ужас и чудо, все вперемешку, одним комком. Но и на этом останавливаться не следует. Быть умным приятно первые пять минут, но не всю же жизнь этим наслаждаться.
И вот тогда начинается самое интересное. Когда мы включаем волю и внимание, отделяем устраивающее нас от не устраивающего. И говорим: «будет по слову моему».
Можно, конечно, и в лоб получить за такую постановку вопроса. И часто получаешь! Ну и подумаешь – в лоб. Учишься на ошибках, копишь силу, идешь дальше. Будет по слову моему, и точка. Потому что исцелять мир своей волей и славить его – повседневная обязанность человека на этой земле. Всякого человека, не только писателя. Но уж для писателей это вообще должно стать общим местом. Или ты исцеляешь, или ты враг рода человеческого, предатель доверившихся твоему слову, и Люцифер жует тебя вот прямо сейчас, от начала времен, морщась и плюясь всеми ненасытными пастями.
НаперSники синея
– А у меня вопрос про вашу книжку «Наперсники синея»… – сказал читатель.
– ЧТО?!
В конце концов выяснили, что он имел в виду книжку «Няпиzдинг сэнсэе». Теперь ясно, как должен называться второй няпиzдинг (у нас были нелепые, негодные версии: «Няпиzдинг-2», «Няпиzдинг всегда с тобой», «Возвращение кровавого няпиzдинга»). Но читатель Максим Логунов спас нас от позора и великодушно разрешил использовать его вариант в своих негодяйских целях. За что ему огромное спасибо.
NNow I know
W.H.– Все-таки ничего волчьего[7] я в этом городе не вижу.
– Я
