– А что я тебе говорил! – заметил Эвин гость, до сих пор молчавший. – Ей прямо сейчас был нужен этот заяц. Срочно, позарез. – И добавил уже для Эвы: – Гвоздь – чтобы повесить картину. То есть я не совсем уж сдуру стену долбил.
– Слушайте, а эта картина не исчезнет? – спохватилась Эва. – Если уж реальность решила, что ее автора не было никогда…
– Это здесь, у вас, на Другой Стороне его не было, – мягко сказала Кара. – А у нас был.
– «На другой стороне», – повторила Эва и невольно улыбнулась. – Вы нас так называете? «Другая сторона»?
– Ну да, – подтвердила Кара. – Мы считаем, что ваша реальность – изнанка нашей. А вы – те немногие, кто знает о нашем существовании – считаете Изнанкой нас. Это нормально, люди есть люди. Каждый представляет себя центром мира и соответственно ведет отсчет. А теперь извините, мне надо бежать. Я пришла невовремя и точно так же невовремя ухожу, но последнее как раз вполне поправимо. У вас есть карандаш и бумага? Спасибо. Это мой телефонный номер. Я здесь, у вас, не то чтобы постоянно, но часто и подолгу живу. Обязательно позвоните. Сегодня вряд ли застанете, а завтра было бы здорово. Как дальше – понятия не имею, но не сомневайтесь, придумаю что-нибудь. Очень хочу выпить с вами кофе. Ну или не кофе. Как пойдет.
Встала, посмотрела на повешенную картину, неодобрительно покачала головой:
– Криво же! И надо было немного пониже. И хотя бы на полметра левей!
Показала язык в пух и прах раскритикованному инсталлятору, подмигнула Эве и вышла. Надо отдать ей должное, совершенно по-человечески вышла из комнаты, без всяких там сумрачных мистических исчезновений. Несколько секунд спустя хлопнула входная дверь.
– Только попробуйте снова заладить, что я вас зря разбудил! – сказал Эвин гость, поправляя картину.
– И что тогда будет?
– Обижусь навеки. И не сварю вам кофе. Можете дальше свой лютый ужас из машинки хлебать.
– Не то чтобы я испугалась, – усмехнулась Эва. – Но надо быть честной: вы меня не зря разбудили. Заяц же! Такой невероятный подарок! И Кара такая прекрасная. Вроде ничего особенного не сказала, а как-то сразу стало вполне можно жить.
– Вот именно, – подтвердил он. И помолчав, добавил: – Мне кажется, вам сейчас нужен хороший друг. Я имею в виду настоящий, надежный человеческий друг, а не бестолковое наваждение вроде меня, которое мерещится, когда ему вздумается…
– …гуляет само по себе и проходит от полного курса вкусных полезных таблеток, – мрачно подхватила Эва.
– Ну уж нет. Не дождетесь. Проходить я точно не собираюсь. И таблеток от меня пока не изобрели.
ГансПосле репетиции Ганса вполне предсказуемо накрыло. В последнее время с ним это часто случалось, Симон говорил: «На сегодня все», – и эйфория сразу сменялась лютой черной тоской. Чувствовал себя дурак дураком – отлично же поиграли, радоваться надо, а не ложиться и помирать только потому, что репетиция закончилась, и музыка престала звучать.
Симон и Янка этого совершенно не понимали, терялись – да что с тобой творится, дружище? Устал? Раньше надо было закончить? Так чего не сказал?
Поди объясни им, что не раньше надо было закончить, а наоборот, вообще никогда не заканчивать репетицию, не останавливаться, не умолкать, тогда все будет отлично – при условии, что какие-нибудь добрые ангелы заберут нас живьем на небеса, всей компанией, вместе со стульями и инструментами, потому что здесь, на земле, люди не могут играть бесконечно, приходится делать паузу, и вот это – проблема. А других нет.
Зато новенький кларнетист сразу понял, что с ним творится. Положил руку на плечо, отвел в сторону, сказал:
– Я в юности чуть не спился к чертям собачьим от этого горя – что музыка рано или поздно заканчивается, наступает пауза, и приходится просто жить.
– И что? – заинтересовался Ганс. – Чем дело кончилось?
– Не спился, как видишь. Не потому, что себя берег, просто оказалось, синька в таком деле не помогает, только хуже становится. А потом привык понемногу к этим сраным паузам. Ничего не поделаешь, они просто есть. И считаются жизнью. Ты тоже привыкнешь, дай себе время. Трудно быть молодым.
– Молодым?! Да мне уже под полтос.
– Догадываюсь. Но какая разница. Просто вот так поздно к тебе юность пришла. Бывает. Это гораздо лучше, чем если бы никогда.
Разговор как-то неожиданно утешил Ганса. Все-таки великое дело – лишний раз убедиться, что не один ты на свете такой псих. А ведь когда-то мечтал об исключительности, воображал себя единственным в мире. Наверное, все заурядные люди об этом мечтают. А как только взаправду становишься хоть немного особенным – например, чокнутым музыкантом, которому пауза пытка, всякая кода смертный приговор – сразу начинаешь озираться по сторонам в поисках таких же как ты. Очень уж трудно оставаться совсем без опор.
Как всегда пошел не домой, что там делать, а на набережную, к реке, за которой призывно горели цветные огни – красные, зеленые, желтые, яркие синие, на любой вкус. Нерис, конечно, не море, зато течение у нее быстрое. Все унесет без следа.
Обычно спускался с холма по лестнице, но сегодня почему-то пошел прямо по склону, по еще не успевшей привянуть от летней жары траве. На середине пути пожалел о своем легкомыслии: летние ночи, конечно, светлые, но все равно недостаточно, запросто можно шагнуть в яму, или запнуться о корень, ноги переломать. И как я тогда, скажите на милость, буду добираться на репетиции? – подумал, и самому стало смешно: насчет всего остального у меня, оказывается, нет вопросов. Одни репетиции в голове!
Смех смехом, но перспектива пропустить репетиции, а то и вовсе вылететь из квартета – любому можно найти замену, а у Симона не тот темперамент, чтобы спокойно сидеть и ждать – здорово его напугала. Достал телефон, включил фонарик, светил себе под ноги, смотрел внимательно, очень осторожно, медленно шел.
Ходьба по пересеченной местности при слабом свете маленького фонаря – занятие вдумчивое, можно сказать, медитативное; как оказалось, отлично помогает от всех душевных невзгод. Пока спускался, настроение как-то само незаметно исправилось, не хуже, чем возле воды. Но, конечно, все равно пошел к реке, просто для удовольствия. Хорошо сидеть у реки.
Шел и не узнавал знакомые улицы. Вроде они, а вроде
