Мы каким-то удивительным образом даже, если можно так сказать, подружились. Он однажды угостил меня котлетами по-киевски в ресторане гостиницы “Интурист”, можешь себе представить, что это значит для человека в начале девяностых – котлета по-киевски в ресторане? А потом еще пару раз подвез меня от школы до редакции на первом в Ростове малиновом “мерседесе” шестисотой модели. Он много мне рассказывал про этот странный мир, старательно приводя свои истории к какому-то по-учительному, как в детской книжке, выводу о том, что мне туда – не надо.
ХАМАТОВА: Ну, вот видишь! “Мерседес”! Значит, какой-то соблазн роскоши всё же в этом был. Роскошь в сочетании с геройством – ужасно соблазнительная штука. Как соблазнителен и совершенно другой мир, которого мы не видели, неважно, плохой он или хороший. Он – другой. Не серый. И это тебя завораживало.
ГОРДЕЕВА: Я, кстати, некоторое время уговаривала Француза дать интервью, не отдавая себе отчета, что такие люди не дают интервью никогда. Но мне казалось, что все, кто против серости, должны быть заодно: журналисты, бандиты…
ХАМАТОВА: Может, у вас в Ростове были какие-то красивые бандиты, но наши казанские гопники были некрасивыми. Меня стилистически отталкивало то, как они выглядят, как одеваются, мне не нравились их тёлки: требовалась обязательно блондинка с пергидрольной химией и этот дурацкий шарфик на шее в двух вариантах – кислотно-розовый или кислотно-салатовый. Так обозначалась принадлежность к какому-то прайду, к какой-то группировке, это страшно меня раздражало.
ГОРДЕЕВА: На тему блондинок с пергидрольной химий в бандитском Ростове произошла вполне кинематографическая история. Один из самых “продвинутых” бандитов нашего города построил себе загородный бассейн. Для того чтобы вода в нем была не желтой, как обычно в Ростове, а голубой, как в фильмах про красивую жизнь, слуги бандита добавляли туда медный купорос. Однажды приехали к бассейну “на отдых” девушки бандита. Было весело. И в один прекрасный момент все эти тёлки с химией разом ухнули в голубой бассейн. И вышли оттуда уже как русалки: с зелеными волосами… Для меня это символ Ростова девяностых – малиновый “мерседес” и зеленоволосые тёлки.
Я смотрела на этот мир во все глаза, но про себя считала, что его частью уж точно никогда не смогу стать – я же не симпатичная длинноногая тёлка, я пионер. И значит, мое будущее – полная трудовых подвигов биография какой-нибудь отвратительной партийной функционерши с пучком седых волос.
ХАМАТОВА: Но ты стала бы играть по другим правилам, наверняка. По тем, в которые ты верила.
ГОРДЕЕВА: Все так или иначе играют по правилам, в которые верят.
ХАМАТОВА: Ты думаешь, мы бы просто сломались, поняв, что ничего изменить нельзя, и стали бы частью этого замкнутого круга из лжи и фальши?
ГОРДЕЕВА: Мне кажется, у нас и не возникло бы идеи что-то менять. Ну не висело этого в воздухе в Ростове. Думаю, что и в Казани не висело.
ХАМАТОВА: Я думаю, если ты вырос с идеей жертвовать жизнью на благо страны, общества, а потом вдруг осознал, что тебя надурили, никакая твоя жертва никому не нужна, просто надо тихо жить, подличать и не высовываться, то у тебя нет выбора: или с ними по их правилам, которые тебе отвратительны и неприемлемы, или никак – переть против системы, погибнуть и таким образом пожертвовать собою.
Хотя, наверное, был еще вариант уехать за границу. Может быть, это бы с нами и произошло.
ГОРДЕЕВА: Вряд ли. Куда бы я уехала из Ростова-на-Дону? Нет, мне светил самый простой вариант: поверить в то, что ты делаешь, и делать это осознанно и гордо. Ну неужели ты думаешь, что Железная Кнопка из “Чучела”, когда бьет ногами героиню Кристины Орбакайте, фальшивит и втайне корит себя за то, что она – часть какой-то там прогнившей системы? Ничего подобного. Она убеждена, что делает добро, точнее, причиняет добро. Она верит в свою абсолютную правоту. Ей хорошо спится по ночам. И она будет так же хорошо спать, когда вырастет. Если уж мы говорим про аморальность системы, выращивающей и поощряющей “железных кнопок”, то ей скорее следует предъявить претензию в возведенном в культ расчеловечивании: ни жалости, ни сострадания, ничего личного, никаких отклонений от нормы – всё это выкорчевывалось, выстригалось, выравнивалось.
Сколько людей, оголтело веривших в советскую власть, так и умерли с этой верой! Сталкиваясь с репрессиями, с беззаконием и даже пострадав от них, всё равно были убеждены, что всё это – правильно, честно, справедливо. А перегибы – они, конечно, случаются на местах, но можно и потерпеть ради общей большой и благой идеи.
ХАМАТОВА: Но есть простой вопрос, который задает себе иногда наедине даже самый рьяный сторонник режима или системы: “Вот я – за справедливость. А что такое справедливость?”
ГОРДЕЕВА: У большинства людей может не хватить мужества ответить себе на такой вопрос честно. Иначе потом не сумеешь жить, сойдешь с ума. Я сейчас часто думаю о том, что произошло, когда в Перестройку открыли архивы. Люди радостно их бросились читать? Нет. Они в ужасе отшатнулись. Слишком много страшной правды, перечеркивающей то, во что ты верил, по сути – твою жизнь. Разумеется, для кого-то пересмотр ценностей, ревизия исторического опыта, подлинности событий и многое другое были сродни очищению. Потому что вслед за этим на нас обрушилась свобода выбирать новый путь: свой личный, своей страны, которая открыто заявляла, что ей теперь есть дело до нас, ее граждан, – тогда много говорили об этой самой демократии. И появилась искренняя надежда на то, что с нами теперь всё будет по-другому. Но что произошло потом? Я недавно пересматривала фильм Сергея Лозницы “Событие”: он смонтирован из ленинградской хроники трех дней путча девяносто первого года. Там в кадре много лиц обычных людей. И эти лица – невероятные: они полны надежды. Люди, затаив дыхание, слушают тихий голос академика Лихачёва на Дворцовой площади. Ты можешь себе сейчас представить, что люди, собравшись на площади, слушают Лихачёва?
ХАМАТОВА: Нет, не могу.
ГОРДЕЕВА: Куда делись эти лица? Куда делись мы с этими лицами? Куда делась наша надежда?
ХАМАТОВА: А мы остались без всего. До поры до времени мы стояли на платформе, она нас куда-то везла. И все попытки с нее соскочить жестко пресекались. Но неожиданно эту платформу убрали и сказали: “Теперь давайте сами”. Ты, Катя, теперь сама. У тебя нет ни пионерской организации, ни дружины, ни цели, ни старших товарищей и написанных ими правил, ничего за тобой нет. Все правила сожжены, и пепел их развеян, сама выдумывай правила: как чувствуешь, так и живи. Вот что было. Никто из нас не знал, как это делается, никто прежде так не жил. У меня лично в начале девяностых было полное ощущение движения на ощупь. Очень всё зыбко, тревожно, непонятно. Было много необъяснимого и унизительного. Например, пришедшая со свободой бедность.
ГОРДЕЕВА: Бедность как синоним Перестройки? Ты ее чувствовала?
ХАМАТОВА: Я ее почувствовала в Москве. Когда появились люди, которые
